Россия – наша любовь

Однажды в нашей варшавской квартире появился разнервничавшийся Лебода (ныне профессор университета им. М. Кюри-Склодовской). Он возвращался из редакции «Славия Ориенталис», куда должен был что-то передать по просьбе жены, и секретарша редактора Базилия Бялокозовича (который сменил на этой должности Богдана Гальстера, вынужденного из-за преследований переехать в Познань) спросила его о теме докторской жены. В ответ она категорически не рекомендовала заниматься модернизмом, который историки литературы в СССР либо не изучают, либо отзываются о нем негативно. Мы заверили встревоженного химика, что секретарша Эльжбета Вишневская разбирается в русской литературе не лучше, чем мы в балете, и что выбрана отличная тема, и уж не ей точно о ней судить. И действительно, защита кандидатской диссертации и последующая докторантура прошли блестяще, а сегодня у профессора Цимборской-Лебоды уже собственные ученики.

Но вернемся к Борфеду. Фактически, все, что он пишет о Юрмихе и их пятидесятилетней дружбе, применимо и к нему. Усердие и доброта по отношению к другим. Открытость и чувство юмора. Порядочность и честность. Ефим Эткинд в своих «Записках незаговорщика», изданных в Лондоне в 1977 году, подробно описывает процесс отстранения его от работы в институте им. Герцена, давая многочисленные характеристики своим коллегам по работе, выделяет среди них лишь Бориса Федоровича как способного вести себя достойно. Надо признать, что мы с радостью прочли это в привезенной из Парижа книге, что полностью подтвердило и наше мнение, мы с еще большей гордостью восприняли свою многолетнюю дружбу с этим необыкновенным русским из плоти и крови, настолько лишенным и тени ксенофобии и с таким невероятным чувством реагирующим на различные события нашего мрачного ХХ века и совершенно новой реальности рубежа веков.

Невозможно не упомянуть еще об одной очень характерной черте нашего обаятельного друга: помимо чувства юмора от него исходило внутренняя веселость, радость жизни, даже в трудные моменты он умел получать удовольствие от мелочей и находить поводы для смеха. Проявлением этого стали «шарады», излюбленные «игры и забавы» во время встреч тартуской группы, каламбуры на русском и эстонском языках. А также, казалось бы, неуместные в случае серьезного ученого, розыгрыши, особенно первого апреля. Что привозил Борфед из Парижа? Ну, конечно, разные «сюрпризы» из магазина «смеха», он заранее радовался тому, как «обманет» коллег. Он был в этом не одинок. Ренэ также любил пошутить – в привезенном тоже из Парижа носе с очками и усами он явился на свой семинар и объявил хриплым старческим голосом: «Профессор Сливовский заболел и прислал замену…». Студенты не сразу отреагировали на первоапрельскую шутку.

Наш опыт и образ жизни Пухатека подтверждают также проводимую Борисом Федоровичем проверку людей и деление их на две категории.

«Я делю людей на две категории по поведению при необходимости раскошелиться в трамвае, музее, буфете, если присутствует несколько человек своих и неудобно из-за мелкой суммы расплачиваться каждому за себя: в таких случаях одни бросаются вперед, спеша расплатиться за всех, другие наоборот, любым способом замедляют ход, рассчитывая на альтруистов; ясно, что Ю. М. принадлежит к первой категории, к самой „бросающейся” ее части»[227]. Конечно, и сам Борфед принадлежал к той же категории.

Хотя сам он не любил – и не любит – кафе и рестораны (он всегда возит с собой гречку и растворимый кофе: достаточно кипятка и у него уже есть обед и кофе на завтрак или ужин), он часто приглашал нас. Мы вспоминаем, среди прочего, симпатичный совместный обед на корабле, пришвартованном к берегу Невы. Но сам он избегает изысканных мест, предпочитая простые блюда, все равно какие, лишь бы только домашние. Впрочем, он не обращает внимания на еду, что всегда беспокоит хозяев, потрудившихся приготовить что-нибудь вкусное…

Ни разу за более чем пятьдесят лет мы не поспорили, что не так уж странно, так как мы видели друг друга хоть и часто, но коротко. Но что поражало людей, так это его пятидесятилетняя дружба с Юрмихом без единой ссоры. Кто-то, писал он, даже спрашивал его напрямую, не мучил ли его никогда «комплекс Сальери». На что он ответил примерно так: «По всей видимости это я – Сальери (Юрмих больше похож на Эйнштейна, чем на Моцарта)». Действительно, сходство было поразительным. Егоров, как и Лотман, человек, лишенный капли зависти, не знакомый с такими чувствами, как ревность, подозрительность и злоба. Всем своим существованием он обезоруживает любого собеседника и слушателя.

Польская Сибирь