Россия – наша любовь

Всю работу тянет за него Анджей Богуславский, старший ассистент или, возможно, уже доцент. Он чрезвычайно способный и энергичный, что забавно контрастирует с его внешней медлительностью. Чем он только не занимается: вносит в каталог новые поступления, составляет расписание занятий, отвечает на письма и прочее. И, конечно, он читает лекции и ведет семинары. Привлекает к работе новичков, а также студентов последнего года. Он не командует, не торопит, а наставляет своим примером. Одна из учениц, Марыля, во всем ему помогает. Вскоре она станет его женой.

Подурачиться зато можно со Сташеком Каролякем. Он тоже ассистент, тоже чрезвычайно способный. Ездит на занятия из Жирардова, что в 45 км от Варшавы. У него есть время для всего. Шустрый, проворный, живой, остроумный en passant. С ним можно не только пошутить, он может еще и выручить в затруднительной ситуации. Помню, как однажды мне выпало дать ответ на очередное письмо из министерства – запрашивались какие-то данные, уже не помню, в связи с чем. Я ломал голову, где их раздобыть.

– Что с этим делать? – спрашиваю Сташека.

– Сейчас уладим, – ответил и ушел в другую комнату; затем вернулся и дал мне нужные цифры.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я с восхищением.

– А как ты думаешь, для чего существует потолок? – прозвучал обезоруживающий ответ.

Тем временем меня ожидали первые занятия, назначенные мне без уведомления и предварительного согласования того, чего они касаются. Впрочем, я сам был виноват, потому что сам не побеспокоился. Я явился на кафедру и узнал, что через минуту у меня практические занятия.

– Какая тема?

«Займетесь с ними речевыми средствами», – заявил профессор. И точка.

В тот момент я не мог вспомнить, о чем речь. У меня в голове русская терминология, я совершенно не готов. И вдруг перед дверью библиотеки, в углу, на столе, я вижу стопку брошюр товарища Сталина «Проблемы языкознания». Я хорошо помню ужас, который они вызвали в кругу профессионалов. В нашем институте преподавательница, именитая пожилая дама, сторонница обличаемого Марра, была расстроена, когда ей пришлось хвалить блестящего автора под угрозой потери работы и, возможно, не только ее. Между собой мы высмеивали отдельные куски. А сейчас я держу в руках эту брошюру и вижу в ней свое единственное спасение. Чем мне повредит немного развеселить группу… Пусть посмеются! Но вскоре возникает мысль, что, может быть, они и посмеются, но это не останется незамеченным. На дворе осень 1953 года. Хотя выдающегося лингвиста уже торжественно похоронили, никто еще не мечтает об октябрьских переменах и оттепели. Меня одолевают сомнения. Но назад пути нет. Увидим. Сперва я изложу им суть. А критические замечания оставлю на потом.

И я начал излагать. Вместе со знакомством со всей группой у меня это заняло целое занятие. Следующие прошли уже без участия нескольких человек. Они перешли в другую группу. Не без оснований. А я взялся за подготовку следующих занятий, стараясь забыть о тех первых…

Забегая немного вперед, я должен уточнить, чем меня оттолкнул от себя профессор Мирович. Даже не тем, что он поставил меня в идиотское положение по отношению к студентам, не привычкой обременять своих ассистентов множеством обязанностей, часто без необходимости. Дело в том, что с некоторым непостижимым удовлетворением он доказывал свою правоту, показывал свое превосходство. Пример? Однажды я перепечатывал одним пальцем письмо в ректорат; из-за опечаток я перепечатывал по распоряжению профессора его второй, третий раз, иногда из-за пропущенной запятой. Наконец, очередной вариант его удовлетворил. «Теперь все в порядке», – услышал я. Тащась с этой бумагой в Казимировский дворец[73], я вновь взглянул на результат своих трудов и увидел опечатку в обращении к ректору (результат усталости и нервозности из-за стольких перепечаток). Я вычеркнул лишнюю букву, и проблема была решена.

Даже любимые ученики профессора Мировича не могли вовремя защитить диссертацию, потому что, когда уже после всех комментариев и исправлений текст был готов, он внезапно приходил к выводу, что работа никуда не годится и ее следует начинать заново. Меня это не коснулось, потому что через год я перешел на кафедру истории русской литературы, привлеченный работающими там коллегами. Что еще хуже, сдача экзаменов профессору полностью зависела от его настроения. Были годы, когда он валил на экзамене целый курс, пересдать его удавалось лишь нескольким студентам, а ответственность за эту ситуацию ложилась на кого-то еще. Я еще к этому вернусь.

* * *

Мне зато никаких занятий со студентами не поручили. Я ходила на семинар профессора Людвика Базылева по истории России. Из студентов я помню Мечислава Тантэ, Марью Ваврык и Ромуальда Войну. Мы все встретились затем в Польско-советском институте, директором которого был Зигмунт Млынарский. Помимо библиотеки, где можно было также взять книги домой, там была большая аудитория, в которой проходили конференции и доклады; позднее ее превратили в кинозал.