Россия нэповская

В 1926 году произошло резкое повышение сельскохозяйственного налога за счет обложения по весьма высоким ставкам практически всех видов хозяйственной деятельности, приносивших доход в бюджет крестьянской семьи — садоводство, огородничество, птицеводство, свиноводство, пчеловодство, неземледельческие промыслы на стороне, кустарные занятия и др. Это нанесло тяжелый удар по наиболее активным в экономическом плане категориям сельского населения, предельно ограничив их возможности для наращивания товарности сельскохозяйственного производства. Закономерным последствием неоправданного роста налогового бремени явилось усиление административных начал в ходе налоговой кампании. В феврале 1926 года решением ЦИКа значительно расширяются права волисполкомов по принудительному взысканию недоимок, после чего сразу же происходит ужесточение методов работы налоговых органов на местах. Увеличивается количество сообщений о рецидивах чрезвычайщины при сборе сельхозналога, о всевозможных «перегибах» в работе налогового аппарата, который сохранял «замашки» продналоговых работников времен военного коммунизма[544].

В уголовный кодекс РСФСР включается статья 107, карающая за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок, лишением свободы сроком до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества». Год спустя власти уже широко применяли ее на практике, нарушая тем самым одно из ключевых положений декрета о замене разверстки натуральным налогом, согласно которому за крестьянином признавалось право не только продавать свою продукцию, но и оставлять ее в хозяйстве для использования по собственному усмотрению. Государство вновь стало определять объемы продукции как оставляемой в крестьянском хозяйстве, так и подлежащей рыночной реализации. И хотя поначалу 107-ю статью рекомендовали применять к хозяйствам, у которых товарные излишки превышали 2 тысячи пудов зерна, в действительности эта норма повсеместно нарушалась: изымались не только излишки, но и страховые запасы; нередко конфисковывался хлеб, а также значительная часть средств производства мельницы, амбары, предприятия по переработке сырья[545].

При этом для получения сведений об излишках власти начинают, подобно «комбедовской» поре, широко прибегать к помощи беднейших слоев сельского населения, вновь объединенных с 1926 года в так называемые группы бедноты, и уже тогда активно привлекавшихся к работе по выявлению скрываемых односельчанами объектов налогообложения[546].

На этом фоне неуклонно расширялись масштабы налоговых льгот для деревенской бедноты. В 1925/26 году от налога было полностью освобождено 5,5 млн бедняцких дворов или 23,5 % всех крестьянских хозяйств[547]. Вся тяжесть резко возросшего сельхозналога полностью перекладывалась на плечи основной массы середнячества и зажиточного крестьянства, а рецидивы «комбедовщины» обостряли и без того непростые внутридеревенские отношения, усиливая недоверие к властям и вызывая озлобление со стороны большинства сельских жителей.

Глава VIII Культурные парадоксы постреволюционного времени

В. П. Булдаков

Массы и культура: воспитание и образование

Ни в какой другой сфере парадоксы нэпа не проявляли себя столь ярко, как в области культуры. Власть предпочитала тогда термин «культурное строительство», а между тем процессы в этой сфере шли своим непредсказуемым чередом. Что определяло их ход?

Какое бы содержание мы не вкладывали в понятие культура, общее направление подвижкам в этой области — причем на всех уровнях — в 1920-е годы задавалось противостоянием революционаризма и традиционализма. Внешне противоборство носило позиционно-изнурительный характер. Но общая динамика социокультурных процессов определялась очередным «омоложением» населения страны[548], ситуация зависела от того, в пользу какой культуры выскажется новое поколение. Именно поэтому культуртрегерство 1920-х годов приобретало куда более основательные последствия для судеб страны, нежели «военно-коммунистический» наскок 1917–1921-х годов.