Россия. Путь к возрождению (сборник)

Подобно этому, моральный опыт утверждает своё верховенство и в сфере науки. Не усматривая духовную самоценность истины и её измерения, моралист считает себя верховным судьёю надо всем тем, что делает учёный: он судит его дело и его предметы, измеряя всё мерою моральной пользы и морального вреда, судит, осуждает и отвергает, как дело праздное, пустое и даже развратное. Вся научная культура, поскольку она не обслуживает заданий сентиментальной морали и не поставляет моралисту «нужного» ему материала, объявляется делом дурным и вредным, порождением праздного любопытства, профессионального тщеславия и обмана. Умственный труд вообще не есть труд, а симуляция и болтовня ленивого и хитрого человека. Духовно-самоценная категория истины ничего не говорит личному опыту Льва Толстого, и он отметает её, не понимая того, что измерением истины как таковой проникается, осмысливается и поддерживается вся духовная культура, ибо в действительности всякое духовное состояние человека таит в себе некую истину и несёт ему некое ведение. Границы личного духовного опыта оказываются узаконенными и здесь. Научное знание рассматривается с точки зрения морального утилитаризма, и это придаёт всему миросозерцанию характер своеобразного научного нигилизма.

Тот же самый моральный утилитаризм торжествует и в отношении к искусству. Самоценность художественного ви́дения отвергается, и искусство превращается в средство, обслуживающее мораль и моральные цели. Художественность допускается, если она несёт в себе «доступное всем людям всего мира» морально-полезное поучение, и отметается как произведение праздности и проявление разврата, если она в себе его не несёт или если она «учит» чему-нибудь морально непризнанному. Всякое произведение искусства, не говорящее личному опыту морального утилитариста, отвергается и высмеивается, зато всякий морально-полезный продукт одобряется и превозносится, нередко вопреки своей эстетической несостоятельности. Рассудок моралиста последовательно делает все выводы, рисуясь своею прямолинейностью и парадоксами. Эстетическое измерение извращается и угасает; всепроникающая, утончающая и углубляющая сила художественного ви́дения, призванная не морализировать, а видеть в образах Божественное и строить форму человеческого духа, слабеет и меркнет, уступая место нравоучительному резонёрству. Моралист стремится навязать искусству чуждую ему природу и утрачивает его самобытность, его достоинство и его призвание. Он сам видит это, сознаёт и выговаривает это в форме определённого принципа и учения и тем самым придаёт всей своей теории черту своеобразного эстетического нигилизма.