Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Единственное, что поразило меня в исторической схеме Крамми, — хронология. Ведь на самом деле до середины XVI века никакой обязательной службы в России не было, и два столетия спустя она прекратила существовать. Упо­требляя критерии Крамми, получим, что русская политичес­кая система была уникальна лишь на протяжении этих двух столетий. А до того? А после? Походила она тогда на своих «европейских двойников»? Или на элиту Оттоманской импе­рии? В первом случае мы не можем избежать вопроса, поче­му вдруг оказалась она уникальной именно в XVI веке. Во втором — почему в отличие от Оттоманской элиты суме­ла-таки вырваться из клетки обязательной службы.

Крамми между тем с чистой совестью оставляет эти во­просы висеть в воздухе: чужая грядка. Пусть ломают себе над ними головы историки России XV века. И XVIII. С гра­фической точностью вырисовывается здесь перед нами опасность раздела исторического поля на грядки. Исто­рия русской элиты, которой занимается Крамми, и впрямь замечательно интересна (и мы еще поговорим о ней по­дробно). Но если и учит чему-нибудь его опыт, то лишь то­му, что, добровольно запираясь в такую же клетку, в ка­кой, согласно ему самому, оказалась русская элита XVI—XVII веков, эксперт лишает себя возможности на­учить нас чему бы то ни было.

Кто спорит, исследования отдельных периодов — хлеб исторической науки. Но не хлебом единым жива она. В особенности в ситуации грандиозного цивилизационно- го сдвига, когда на глазах рушатся вековые представле­ния об истории, когда то, что вчера еще казалось обще­принятым, на поверку оказывается обыкновенной глупос­тью. В такой исторический момент эксперт обезоруживает себя патологическим ужасом перед «если бы», который на самом деле есть не более чем страх выйти из своей об­житой квартиры на опасно непредсказуемую улицу. В ре­зультате события, периоды, факты искусственно вычленя­ются из исторического потока, рвутся связи, ломаются единые линии, смещаются акценты. Исчезает смысл, то самое, что Эрвин Чаргофф называл мудростью...

Я понимаю, что все эти аргументы нисколько не прибли­зили меня к определению жанра этой книги, где нерастор­жимо переплелись анализ и гипотезы, отвлеченная теория и авторская исповедь, факты, «как они были», и их марси­анские, на первый взгляд, интерпретации. Но может быть, по крайней мере, в глазах читателя оправдали эти аргу­менты мой безымянный жанр.

Глава 2 ПЕРВОСТРОИТЕЛЬ

Согласно расхожему представлению, Москва на заре ее государственного существования была чем-то вроде узкой подковки, зажатой между литовским молотом и та­тарской наковальней. Злая судьба заперла ее на скудном северном пятачке, где даже и хлеба вдоволь не произрас­тало. Что-то подобное несчастной древней Иудее, стисну­той между борющимися колоссами, Ассирией и Егип­том, — с тем еще невыгодным для Москвы добавлением, что у нее не было выхода к морю и климат здесь был ужасный (читатель слышал страстные тирады на эти гео­графические темы, которыми атаковали меня осенью 2000 года).

Более благополучные страны могли позволить себе жить для реализации национальных целей. Москва не мог­ла. Ее «национальное выживание, — как объясняет нам британский эксперт Тибор Самуэли, — зависело от пер­манентной мобилизации ее скудных ресурсов для оборо­ны». Это было «для нее вопросом жизни и смерти»¹. Про­сто не существовало в такой ситуации других вариантов государственного устройства, кроме самодержавной дик­татуры и тотальной милитаризации. Выбора не было. Та­кая страна могла жить лишь на перманентно осадном по­ложении. Что вы хотите, на войне как на войне.

Из этого представления вырос еще один мощный басти­он старого мифа о «Московии — азиатском монстре». Ибо, поглощенная упорной борьбой за существование, напрягая все силы, чтоб просто выжить во враждебном окружении, не могла Москва не стать «гарнизонным госу­дарством», своего рода «московским вариантом азиат­ского деспотизма»². И возник этот монстр задолго до то­го, как Иван IV возложил на себя царскую корону. Гроз­ный царь лишь потуже закрутил гайки.

Представлению о том, что самозащита и национальное выживание были главной заботой новорожденного Мос­ковского государства, не чужды и отечественные истори­ки — даже те, кого оскорбляло отлучение России от евро­пейской цивилизации. Вот, например, как формулировал этот миф Николай Павлов-Сильванский. «Внешние обсто­ятельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существование с восточными и западными соседями тре­бовали крайнего напряжения народных сил», в результате чего «в обществе развито было сознание о первейшей обя­занности каждого подданного служить государству по ме­ре сил и жертвовать собою для защиты русской земли»³.

Миф этот так уже почтенно стар, что вроде бы даже и неловко подвергать его сомнению. Но верен ли он?