Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Рабочие принялись составлять списки лиц, подлежащих увольнению (включая в них не только этнических немцев)^{2085}.

Начало погрому положил «бабий бунт» 26 мая. Среди женщин, лишившихся подработки в Комитете великой княгини Елизаветы Федоровны, распространился слух, что заказы переданы австрийской фирме «Мандль»^{2086}. Начались демонстрации, рабочих поддержали городские низы. Полиция не рискнула разгонять буянов, действующих под прикрытием патриотических плакатов, портретов императора и государственных флагов. К тому же полицейские знали, что их особенно ненавидят за освобождение от мобилизации в армию.

Улицы Москвы оказались во власти толп. При этом пострадало куда больше российских граждан с «немецкими» фамилиями (были жертвы и среди русских), чем германских и австрийских подданных^{2087}. Беспорядки разрослись под влиянием рабочих фабрики Гюбнера, в ходе которых около 1,5 тыс. рабочих выдвинули требование удалить с предприятий «немцев-эльзасцев». В этот день полиции еще сдерживала демонстрантов. Но после разгрома фабрики Р. Шредера и зверского убийства четырех «немок» вечером 27 мая ситуация вышла из-под контроля.

28 мая полиция предприняла более чем своеобразные меры по охране немецких граждан — владельцев предприятий свозили в тюрьму, а градоначальник А.А. Адрианов предложил рабочим составить перечень всех служащих-немцев^{2088}. Это подлило масла в огонь. В тот же день была разгромлена аптека Ферейна на Никольской улице, из ее подвалов извлекли 5 пудов спирта и распили его. Затем демонстранты собрались на Красной площади; некоторые из них требовали отречения императора, пострижения императрицы в монахини и передачи престола великому князю Николаю Николаевичу^{2089}. После разгрома водочной фабрики Шустера погромщики разъярились еще больше^{2090}. На Мясницкой улице толпа совершала обход магазинов, руководствуясь подготовленными списками: православных и евреев старались демонстративно не трогать. За два часа было разгромлено 8 магазинов и 7 контор. Заодно пострадали русский и французский магазины. Под горячую руку попал внештатный консул колумбийского посольства П. Вортман. Он обратился было к помощнику пристава, но тот «только развел руками». Полиция старалась не вмешиваться. В ходе разгрома одного из складов к нему подъехал наряд конной полиции, но после беседы с находившимся поблизости городовым всадники понимающе удалились под крики «Ура!»^{2091}. В России умели улавливать негласные симпатии властей и подлаживаться к ним.

В литературе до сих пор продолжаются споры: был погром стихийным или, напротив, был организован властями. На второй версии настаивали в свое время не только либералы, но и Тихомиров. В советской литературе организованность погромов властями считалась доказанным фактом. Западные исследователи, напротив, склонны считать их стихийными. У Тихомирова, наблюдавшего 28 мая за событиями на Никольской, не создалось впечатления об организованности демонстрантов властями, но, пообщавшись со знакомыми, он изменил мнение^{2092}. В кризисные времена люди становятся не только мнительными, но и внушаемыми.

Устроить погром было несложно: газеты услужливо подбрасывали информацию о немецких фирмах. Образ врага гипертрофировался. За полгода войны было выпущено почти 600 различных печатных патриотических, главным образом антинемецких изданий тиражом 11 млн. экземпляров^{2093}. Появился фильм фирмы Либкена «Борьба народов за свободу славян»: «русская» кинофирма убеждала, что забастовки в России финансируются немцами^{2094}.

Общая динамика настроений в тылу отчетливо просматривается по письмам в армию (около 1,5 млн. с осени 1915 г. до февраля 1917 г.), просмотренных военной цензурой. Из них видно, что человек традиционного общества, столкнувшись с непонятными обстоятельствами глобального уровня, испытал своего рода идентификационный «сбой». Отсюда выплески спонтанной агрессивности.

В сентябре 1915 г. цензоры зафиксировали, что на Юго-западный и Западный фронт хлынула информация об усилении житейских тягот. С ноября 1915 г. в письмах появились «жалобы на страшную дороговизну, предметы первой необходимости, на их недостаток». В декабре 1915 г. некоторым цензорам казалось, что настроение в столицах даже хуже, чем в провинции. кое-кто отмечал, что «дороговизна приводит к желанию хоть как-нибудь закончить войну»^{2095}. Действительно, в сентябре 1915 г. А.В. Тыркова записывала в дневнике: «Победы и поражения отодвинулись перед… сумятицей внутреннего поражения или, вернее, разложения»^{2096}.

Фронт начинал подозрительно относиться к «жиреющему» тылу. Солдаты становились мнительными и несдержанными. Некоторым казалось, что их жены предпочли им военнопленных^{2097}. А оказавшись в тылу, они с готовностью поддерживали женские «хлебные бунты»^{2098}.