Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Принято считать, что роковым событием для революции стало появление Приказа № 1 Петроградского Совета. Этот документ считали едва ли не продуктом германского Генерального штаба. На деле приказ следует скорее отнести к «самодеятельным» документам солдат петроградского гарнизона. Столь же естественным образом он распространил «завоевания революции» в столице на остальную армию.

Сознание солдат пережило потрясение: они нарушили присягу сакральной фигуре российского бытия — Царю. Отсюда «странности» их поведения: некоторые стали носить георгиевские медали оборотной стороной наружу, желая скрыть изображение императора, другие сдавали свои награды «на нужды войны». «Все они сняли с себя не только погоны, — писал человек, наблюдавший за ними в Екатеринбурге. — Почему-то, нося шинели в рукава, солдаты отстегивали на спине хлястик…»^{2333} Повсеместно солдаты лузгали семечки, усыпая шелухой мостовые — по тротуарам они ходить перестали. А поволжские города провоняли усердно поедаемой воблой^{2334}.

Война словно отодвинулась в прошлое. Дезертирство казалось теперь частью «законного» протеста против былых «притеснений». До революции из войск Северного фронта, наиболее близкого к столице, выбыло около 50 тыс. солдат, через два месяца их число увеличилось на 25 тыс.^{2335} В апреле мирные жители ужасались: устремившиеся на «побывку» солдаты высаживали пассажиров, а битком набитые ими вагоны проседали, их крыши ломались^{2336}.

Солдаты потянулись к политике. Желание отомстить тем, кто «затеял войну», становилось навязчивым. Известный журналист В. Амфитеатров-Кадашев свидетельствовал, что даже доктора оказывались плохи тем, что «слишком много солдат признали годными», а потому их самих следует отправить на фронт^{2337}.

Чрезвычайно сильны среди солдат были антиофицерские настроения^{2338}. Вовсе не случайно в ходе восстания развернулась настоящая охота на «предателей-немцев» из офицеров и генералов^{2339}. Часто «немецкий след» был лишь предлогом. Судя по всему, произошедшее 28 февраля убийство командира ставшей впоследствии знаменитой «Авроры» капитана 1-го ранга Никольского было связано с его нежеланием «приветствовать революцию»^{2340}. Многие расправы попадают в разряд массового исступления, но, похоже, в обществе происходящему сочувствовали[158]. Через два месяца после бойни офицеров в Гельсингфорсе попытка политических лидеров добиться назначения пенсий всем семействам лиц, погибших в ходе переворота, была отвергнута. Матросы и солдаты не желали, чтобы вспомоществование получали родственники убитых офицеров^{2341}. Одновременно возник культ революционной жертвенности: 17 марта торжественно хоронили убитых при беспорядках двух матросов. На месте погребения решено было установить памятник^{2342}. Некоторые считали, что «в Кронштадте мятеж был наиболее жестоким и имела место самая чудовищная резня», так как там квартировались исправительные батальоны армии и флота^{2343}. Обычно они мстили тем командирам, которые всем своим поведением воплощали в себе неизменность существующего порядка вещей^{2344}. Адмирал Р.Н. Вирен, «воспитывавший» матросов чисто репрессивными мерами, был публично расстрелян, а тело его было сожжено на площади перед Морским собором^{2345}. И, хотя особенно пострадали офицеры из этнических немцев, широкое распространение получили представления о том, что их убийства организовывали агенты немецкой разведки. Озверевшие «защитники отечества» словно искали подходящих кандидатов на заклание. В Пскове их жертвой стал полковник Самсонов, начальник распределительного пункта. Считалось, что он изводил солдат, включая выздоравливающих фронтовиков, всевозможными придирками. Ему «повезло»: его застрелили в собственном кабинете несколькими выстрелами в упор^{2346}. В Твери на площади солдаты убили губернатора Н. фон Бюнтинга, потомственного дворянина, гофмейстера, православного. Ему выстрелили в спину, а затем добили штыками^{2347}.

Впрочем, чаще дело ограничивалось мирным устранением неугодных командиров. В Архангельске 2 марта волнений в войсках не было, но с 19 марта началось списание с судов офицеров, подозреваемых в симпатиях к старому строю и к Германии^{2348}. 4 марта из Владивостока вице-адмирал Шульц сообщал, что «присоединение флота и порта к новому строю прошло без всяких инцидентов», а 5 марта предписал нижним чинам выбирать представителей в Совет рабочих депутатов и Комитет по охране города. Здесь матросы также стали самочинно «увольнять» офицеров^{2349}. Из Сарапула вольноопределяющийся сообщал, что у них был смещен батальонный командир штабс-капитан Гебель, «чистокровный деспот — немец». Но были и другие офицеры. Один из них заверил: «Пока в строю, я — офицер, а вне — ваш товарищ»^{2350}.