Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Часть граждан предпочла выступить под флагом «религиозно-обновленческих» или консервативно-приходских объединений. При этом «православные» списки по числу собранных голосов уступили старообрядцам, не говоря уже о многочисленных «мусульманских» списках^{3002}. Налицо был парадоксальный результат: православная часть российских граждан оказалась наиболее «политизированным» и «секуляризированным» сегментом российского общества. Характерно также, что «партии пролетариата» неожиданно отдали голоса многие крестьяне Витебской, Владимирской, Калужской, Костромской, Новгородской, Псковской, Рязанской, Смоленской, Тверской, Тульской губерний^{3003}. Очевидно, сказалось влияние солдат: случаи «политической левизны» были отголоском инерции бунтарства. Те же люди, которые голосовали за большевиков, требовавших закрепления «завоеваний революции» — мира, земли, федеративного устройства страны, — могли на следующий день выступить против них. Именно поэтому большевики, договорившись с левыми эсерами, начали планомерно и небезуспешно вести кампанию по дискредитации Учредительного собрания.

Ситуацию накануне открытия конституанты можно охарактеризовать как сплетение взаимных страхов и отчаянных надежд. У Публичной библиотеки на Невском висели гигантские «хоругви»: «слева рабочий, справа солдат трубит в трубу, посредине витязь… кладет обеими руками что-то в подобие урны». Петроградские обыватели между тем сплетничали о грядущей оккупации столицы немцами. «И часто те же люди, которые возлагают последние надежды на Учредительное собрание, возлагают теперь самые розовые надежды на эту оккупацию…» — писал по этому поводу А. Бенуа^{3004}.

Протокол единственного заседания Учредительного собрания производит впечатление сцены в бедламе. Такого заряда взаимной ненависти, выливавшейся в площадное переругивание большевиков с эсерами, хамского свиста и животного гогота Таврический дворец не видел никогда. Невероятно, что в таких условиях В.М. Чернов, избранный председателем и, похоже, ощущавший себя премьером, в длиннейшей речи ухитрился произнести такие слова: «Эта наглядно проявившаяся “воля к социализму”, тяга к социализму широких масс России есть также событие небывалое в истории, и позвольте мне надеяться, что Учредительное собрание не замедлит в ближайших своих заседаниях рассмотреть вопрос о том, чтобы совещания великого социалистического “предконгресса мира” начались по инициативе государственного органа единственной верховной власти российского государства — Учредительного собрания»^{3005}.

Ф. Степун отмечал в Чернове «дар оппортунистически-артистического приспособленчества» — тот «не стеснялся никакими приемами, способными развлечь и подкупить аудиторию»^{3006}. Увы, теперь это не срабатывало. Умеренные социалисты до такой степени были заворожены собственными доктринами (в которых не находилось места объяснению устойчивости власти большевиков), что трибуна Учредительного собрания представлялась им местом, где произносится магическое заклинание, разгоняющее их как наваждение. Сами эсеры признавали, что «речь Чернова была отвратительна». Она была произнесена за несколько часов до тихого разгона конституанты, которая торопливо приняла то ли законы, то ли резолюции, фактически продублировавшие большевистские акты о земле, федерализации страны и даже мире. А.В. Тыркова отмечала, что к началу открытия Учредительного собрания эсеры «раскисли, теряют почву, в своих декларациях повторяют слова большевиков». «Кому из них хотеть победы?» — задавалась она риторическим вопросом^{3007}.

Заседание закрылось в 4.40 утра 6 января 1918 г., делегаты успели переутвердить время начала следующего заседания — не в 12.00, а 5 часов пополудни, дабы отоспаться. Прошло уже более 12 часов с начала заседания, которое большевики дозволили открыть только после того, как улицы столицы были очищены от демонстраций в поддержку Учредительного собрания, под заранее объявленным предлогом, что на них объединятся все силы контрреволюции.

Противоречивые газетные сведения о расстреле манифестантов суммируют в своих книгах Г.3. Иоффе и Р. Пайпс. Получается, что жертв было до 30 человек из примерно 50 тысяч демонстрантов^{3008}. Как обычно, ходили преувеличенные слухи о количестве погибших, о чудовищности расправ. По мнению Р. Пайпса, «организаторы демонстраций рассчитывали, что случившиеся убийства зажгут пламя народного гнева», но этого не случилось^{3009}. Вряд ли ожидаемое могло случиться, ибо известный писатель М.П. Арцыбашев к тому времени уже успел публично, в газете, именовавшей себя органом «индивидуалистов-революционеров», обозвать интеллигенцию «крысиным племенем» за то, что началось тихое бегство ее представителей из России^{3010}. Массы попросту некому было возглавить.