Россiя въ концлагере

-- Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнe? На меня дунь -- свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлeба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому -- отъ голода опухлость по всему тeлу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсeмъ по малу -- такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влeзала. Посидeлъ я такъ мeсяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мнe съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнe, говорю, все одно погибать -- чи такъ, чи такъ... Ну, пожалeлъ, перевелъ въ слабосилку.

Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ тeхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно

Но легкихъ у Миши практически уже почти нeтъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ:

-- Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все одно, что мертвому кадило...

Потомъ, какъ-то я подсмотрeлъ такую сценку:

Сидитъ Миша на крылечкe своей "типографiи" въ своемъ рваномъ бушлатикe, весь зеленый отъ холода. Между его колeнями стоитъ мeстная деревенская "вольная" дeвчушка, лeтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоцeнный рыбiй жиръ на ломтики хлeба и кормитъ этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ:

-- Дяденька, а ты мнe съ собой хлeбца дай.

-- Не дамъ. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнe, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь -- большая вырастешь. На, eшь...

Борисъ говорилъ Мишe всякiя хорошiя вещи о пользe глубокаго дыханiя, о солнечномъ свeтe, о силахъ молодого организма -- лeченiе, такъ сказать, симпатическое, внушенiемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединe, застeнчиво и запинаясь, сказалъ мнe:

-- Вотъ хорошiе люди -- и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди. Только зря они со мною возжаются.

-- Почему же, Миша, зря?

-- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнe тутъ старый {135} докторъ одинъ говорилъ. Развe-жъ съ моей грудью можно выжить здeсь? На волe, вы говорите? А что на волe? Можетъ, еще голоднeе будетъ, чeмъ здeсь. Знаю я волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человeкъ. Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже давно померъ. А такъ вотъ -- еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.

Въ тонe Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще болeе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнe услышать, на этотъ разъ по моему адресу, отъ профессора Авдeева. А Миша въ маe мeсяцe померъ. Года промучиться еще не пришлось.

НАБАТЪ

Такъ мы проводили наши рeдкiе вечера у печки товарища Марковича, то опускаясь въ философскiя глубины бытiя, то возвращаясь къ прозаическимъ вопросамъ о лагерe, о eдe, о рыбьемъ жирe. Въ эти времена рыбiй жиръ спасалъ насъ отъ окончательнаго истощенiя. Если для средняго человeка "концлагерная кухня" означала стабильное недоeданiе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ организмомъ и пятью съ половиною пудами вeсу -- лагерное меню грозило полнымъ истощенiемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбiй жиръ и дeлали такъ: въ миску крошилось съ полфунта хлeба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ: когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себe такой пиръ каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...

Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полнымъ надеждъ, и мы, изрeдка выходя на берегъ Свири, оглядывали прилегающiе лeса и вырабатывали планы переправы черезъ рeку на сeверъ, въ обходъ Ладожскаго озера -- тотъ приблизительно маршрутъ, по которому впослeдствiи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.

Однажды мы сидeли у печки Марковича. Самъ онъ гдe-то мотался по редакцiонно-агитацiоннымъ дeламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрeлъ у огня иззябшiя руки, выглянулъ въ сосeднюю дверь, въ наборную, и таинственно сообщилъ:

-- Совершенно секретно: eдемъ на БАМ.

Мы, разумeется, ничего не понимали.

-- На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальнiй Востокъ. Стратегическая стройка... Свирьстрой -- къ чорту... Подпорожье -- къ чорту. Всe отдeленiя сворачиваются. Всe до послeдняго человeка -- на БАМ.