Россия. Век XX. 1901–1964. Опыт беспристрастного исследования

В этих строках слово «свобода» употреблено, без сомнения, в ином (политически-правовом) значении, чем в процитированной выше статье поэта, где речь шла о «нравственной свободе», или, как сказано там же, «внутренней свободе», – а не «внешней» – по сути дела, «формальной» – присущей Западу. И «сумерки» этой внешней свободы поэт вроде бы готов даже «прославить» – ради «восхождения» высшего начала…

И Мандельштам вступил в острейший конфликт с новой властью только во время коллективизации, которую он воспринял как разрушение самых основ русского бытия, что и выражено, например, в его стихотворении 1933 года, – года, когда тотальный голод поразил черноземные области страны:

Природа своего не узнает лица.
И тени страшные Украины, Кубани…

То есть коллективизация предстает как всеобщая – космическая – катастрофа, сокрушающая и народ, и даже природу…

Тем самым Мандельштам оказался в прямом конфликте не только с властью, но и с основной и господствовавшей частью тогдашней литературы. Так, Тынянов, ранее безосновательно писавший о поэте как о «чужеземце», нисколько не был озабочен судьбой русского крестьянства и с искренним пафосом говорил Корнею Чуковскому: «Сталин, как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи»[431].

Другой известнейший писатель, Бабель, в декабре того самого гибельного 1933 года, когда Мандельштам создал только что процитированное стихотворение, утверждал в письме к своей сестре: «Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи, и теперь открываются действительно безбрежные перспективы, земля преображается»[432].

Анна Ахматова многозначительно сказала в своих «Записках» о Мандельштаме, что «слово н а р о д (разрядка Ахматовой. – В. К.) не случайно фигурирует в его стихах»[433]. Литератор из известной эмигрантской семьи, Никита Струве, в 1988 году писал в монографии о поэте[434]: «Он ищет в своей верности четвертому сословию, то есть народу, объяснение своего двусмысленного отношения к веку»[435] (то есть двойственного отношения к Революции и ее последствиям). Здесь же Никита Струве полемизирует с одним частным суждением Анны Ахматовой: «В своих “Записках” Ахматова жалеет, что Мандельштам покинул (в начале 1931 года. – В. К.) Ленинград, где у него были верные, понимавшие и ценившие его друзья – Тынянов, Гуковский, Эйхенбаум. Она приписывает это бегство семейным причинам, влиянию жены… Но это утверждение нам кажется поверхностным… Оно не дает удовлетворительного объяснения внутренним причинам, побудившим Мандельштама бросить… круг друзей… Сознательно или нет, Мандельштам покидает Ленинград, чтобы оторваться от ложной последовательности, чтобы забыть, упразднить прошлое», – то есть свое предшествующее отношение к действительности.

В Москве, куда поэт переселялся, его, по словам Струве, «песнь будет борьбой, вызовом, Мандельштам поставит на стихи карту своей жизни» (цит. изд., c. 52, 53). В Москве Мандельштам – по сути дела, опровергая приведенные только что суждения Тынянова, – напишет крайне резкие стихи о Сталине, которые, отмечает Струве, «начинаются с широкого обобщения, с “мы”, что придает стихотворению национальное измерение. Поэт отождествляет себя с “мы”…» (там же, с. 78).

И Анна Ахматова в самом деле едва ли была права, утверждая, что Тынянов и другие люди этого круга являлись «понимавшими» Мандельштама друзьями. В высшей степени показательно, что, переселившись в Москву, поэт обретает здесь совершенно иных друзей – Николая Клюева (о творчестве которого он восхищенно писал еще в 1922 году), Сергея Клычкова, Павла Васильева. Очевидец – С. И. Липкин – вспоминает, как «в 1931-м или в 1932 году» Мандельштам приходит в гости к Клычкову и Клюеву: «Клюев привстал, крепко обнял Мандельштама, они троекратно поцеловались»[436].