Россия. Век XX. 1901–1964. Опыт беспристрастного исследования

Но прежде чем говорить об этой дружбе, необходимо обратиться к теме коллективизации – этой «второй» революции. Сейчас общепринято мнение, что Мандельштам, создавая в ноябре 1933 года свое памфлетное стихотворение о Сталине, определил вождя вначале как «мужикоборца», но затем отказался от этого слова, – из чего вроде бы следует, что коллективизация не имела в глазах поэта главного, всеопределяющего значения. Однако едва ли не более основательным будет противоположное умозаключение. Ведь ясно, что процесс создания произведения – это путь от непосредственного переживания реального бытия к собственно художественной «реальности». И тот факт, что вначале явилось слово «мужикоборец», свидетельствует об особо существенном значении коллективизации для мандельштамовского восприятия фигуры Сталина (об этом, между прочим, верно писал в своей известной статье о поэте С. С. Аверинцев[437]). А завершенное стихотворение – как и любое явление искусства – отнюдь не преследует цель «информировать» о тех явлениях самой действительности, которые побудили поэта его создать.

За полтора-два года до Мандельштама (то есть в 1931-м или в начале 1932 года) сочинил «эпиграмму в античном духе» на Сталина Павел Васильев, для которого – как и для его старших друзей Клюева и Клычкова – наиболее неприемлемым событием эпохи была тогда, вне всякого сомнения, коллективизация. Тем не менее в васильевской эпиграмме о ней нет речи:

О муза, сегодня воспой Джугашвили, сукина сына,
Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался…[438]

Между прочим, нередко можно встретить ложное утверждение, что-де Мандельштам явился единственным поэтом, осмелившимся написать антисталинские стихи. Верно другое: он был единственным выступившим против Сталина поэтом еврейского происхождения. И, по свидетельству вдовы поэта, Борис Пастернак «враждебно относился к этим стихам… “Как мог он написать эти стихи – ведь он еврей!”»[439]. Да, даже для Бориса Леонидовича тогдашнее – высоко привилегированное – положение евреев в СССР как бы «перевешивало» трагедию русского крестьянства… Словом, Осип Эмильевич, в сущности, резко разошелся с вроде бы близкой ему литературной средой и избрал для себя совсем иную. И естественно полагать, что именно поэтому он смог создать свой антисталинский памфлет.

Ведь Павел Васильев, как уже сказано, написал свою эпиграмму раньше, и есть основания сделать вывод, что Мандельштам, тесно сблизившийся в 1931–1932 годах с Васильевым и его друзьями, знал эту эпиграмму и она так или иначе «повлияла» на его собственное отношение к Сталину.

Необходимо при этом учитывать, что Мандельштам очень высоко ценил поэзию совсем еще молодого, 24–25-летнего Павла Васильева, даже в какой-то мере «завидовал» ему, говоря в 1935 году:

«Вот Есенин, Васильев имели бы на моем месте социальное влияние. Что я? – Катенин, Кюхля»[440] (то есть находившиеся как бы на обочине главного пути поэты пушкинской эпохи). Но дело не только во «влиятельности»; тогда же Мандельштам утверждает: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев» (там же, с. 83–84). В данном случае речь идет уже не о конкретном «смысле» поэзии Васильева, а об ее собственно художественной ценности. Можно, конечно, оспаривать эту мандельштамовскую оценку, считать ее преувеличенной. Но если он даже и преувеличивал, то, надо думать, потому, что видел в васильевской поэзии воплощение истинного восприятия трагической эпохи коллективизации.

Многозначительно, что в двух стихотворениях Мандельштама, созданных в одно время с антисталинским памфлетом, в ноябре 1933 года, – «Квартира тиха как бумага…» и «У нашей святой молодежи…» – присутствует тема коллективизации («…грозное баюшки-баю колхозному баю пою. Какой-нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…»; «колхозного бая качаю, кулацкого пая пою…»).

Как уже сказано, до начала коллективизации Осип Эмильевич не питал непримиримости к власти – хотя некоторые нынешние авторы, «вдохновленные» столь широко разлившейся в последнее время волной тотального «отрицания» Революции, пытаются превратить поэта в бескомпромиссного «контрреволюционера». Между тем достаточно обратиться к целому ряду мандельштамовских статей 1921–1929 годов, чтобы убедиться в ложности подобных утверждений.

Разумеется, далеко не все в тогдашней драматической и трагической действительности поэт мог «принять», но он, например, вполне искренне писал в 1927 году: «Нужна была революция, чтобы раскрепостить слово…»[441]. Резкий перелом в мировосприятии Мандельштама совершается именно во время коллективизации.