Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Происшествие с Ла Шетарди не прошло даром и для великого князя и его невесты, которые также общались с французом накануне ареста. Подробности интимной жизни Елизаветы, приведенные в донесениях французского дипломата, свидетельствовали о том, что сообщивший их информатор происходит из ближайшего окружения императрицы; судя по некоторым фактам, этим информатором был не кто иной, как княгиня Ангальт-Цербстская. Бестужев воспользовался случаем, чтобы разоблачить ее политические пристрастия, расписать — в сильно преувеличенном виде — ее шпионскую деятельность в пользу короля Пруссии, и влияние, которое она оказывала на императрицу; Елизавета обиделась и вскоре после свадьбы великого князя отослала его тещу из России[74]. Молодая великая княгиня осталась в Петербурге, однако се отношения с императрицей были также далеки от безоблачных. Елизавета устраивала ей сцены; царственного гнева не избежал и великий князь, которому тетушка ставила в вину его неприспособленность, безбожие, непопулярность в народе^{249} (обвинения, в которых нетрудно разглядеть почерк Бестужева).

Репрессии между тем продолжались; Воронцова вынудили предъявить частные письма, адресованные ему Мардефельдом. В нарушение всякой логики, Ла Шетарди, его «сообщников» и даже великого князя с молодой супругой обвинили в том, что они готовили переворот в пользу Ивана Антоновича. Самые именитые члены группировки, прежде всего Лесток и Екатерина, бросились к ногам императрицы и пытались уверить ее в своей невиновности; виня во всем бывшего французского посланника, они тоже, на сей раз для собственной защиты, стали эксплуатировать «брауншвейгскую» тему. Пропрусские советники Елизаветы (Воронцов, Трубецкой, Ушаков), повторяя аргументы своего противника, принялись уговаривать Елизавету выслать как можно дальше Анну Леопольдовну и ее сына; без этого, говорили они, императрица никогда не сможет чувствовать себя в безопасности. В результате за неосторожность маркиза де Ла Шетарди расплатилась Брауншвейгская фамилия, которую из Раненбурга Рязанской губернии перевели в Холмогоры близ Архангельска^{250}. Удаление Брауншвейгского семейства было не очень выгодно Бестужеву, потому что лишало его главного козыря, источника угроз и средства для шантажа; с другой стороны, при таком исходе прав оказывался в конечном счете Фридрих II — ведь это он присоветовал «сестре» поступить именно так. Как ни велики были обрушившиеся на нее напасти, «франко-прусская» партия при русском дворе все еще продолжала существовать. Мардефельд, которого Бестужев «ненавидел от всего сердца»- и который, заметим, отвечал ему тем же^{251}, — устоял, несмотря на все козни противника. Предусмотрительный пруссак сжег все свои бумаги и, во избежание неприятностей, попросил прислать из Берлина новый шифр^{252}.[75] Поскольку версальский кабинет принес Елизавете официальные извинения, Бестужев, не смущаясь тем, что в данный момент прусский король, вечный сообщник Франции, держался весьма осмотрительно, свалил всю вину на него. Он распустил слух, что Ла Шетарди останавливался в Потсдаме, чтобы затеять там вместе с прусским кабинетом новые интриги. Очевидно, что обвинение было построено по той же модели, что и в деле Ботты[76]. Однако Мардефельд, сохраняя непоколебимое спокойствие, с документами в руках опроверг легенду о пребывании Ла Шетарди в Берлине; внешне все встало на свои места, но отношения между Версалем, Потсдамом и Петербургом были отравлены взаимными подозрениями.

Око за око, зуб за зуб