Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Тем временем Ботта не сидел сложа руки. Вернувшись в Вену, он собрал документы, доказывавшие, правдой или неправдой, его невиновность, и составил записку о своей деятельности на посту посланника в 1738–1743 годах; австрийцы представили ее русской императрице и потребовали у нее более солидных доказательств вины дипломата. В случае, если они будут представлены, Ботта изъявил готовность отдать их «на суд немецких юристов и знатоков уголовного права»^{240}. Бестужев пламенно защищал маркиза. Царица пришла в смущение, и члены проавстрийского клана почувствовали, что настала благоприятная пора для нового сближения России с Австрией. Мария-Терезия несколько раз посылала в Петербург письма с извинениями; изъявления почтения со стороны монархини из рода Габсбургов были лестны для Елизаветы, а чувствительное сердце не позволяло ей обвинять посланника, в чьей виновности она не была уверена^{241}.

На войне как на войне

Летом 1744 года австро-английская группировка Бестужева стала брать верх над сторонниками союза с Пруссией. Сближение двух императриц встревожило прусского короля; проанализировав отношение русских посланников к прусским дипломатам во всех европейских столицах, Подевильс пришел к выводу, что в Петербурге происходят серьезные изменения. Бестужев и его сообщники выигрывали время, плетя интриги вне пределов России: инструкции, даваемые дипломатам, казалось, «решительно противоречили» политике самой Елизаветы, скорее профранцузской (а следовательно, и пропрусской). Фридрих требовал гибели своего ненавистника; система, созданная стараниями «его партии» (которая до поры до времени была и партией Людовика XV), могла в любой момент рухнуть из-за «мошеннических проделок»^{242}этого русского, которому Мардефельд, в союзе с Ла Шетарди и Дальоном, должен был немедленно «объявить войну»^{243}. Однако противник их, стремившийся как можно скорее «спустить на воду свою собственную партию», действовал оперативнее; чтобы сохранить свое положение при дворе, ему необходимо было добиться устранения двух ненавистных ему особ — Ла Шетарди и Мардефельда, а потом «восстановить систему, выгодную для Англии»; между тем Бестужев был не из тех, кто долго выбирает средства^{244}. Успех француза Ла Шетарди означал дипломатическую и моральную победу Людовика XV, его немилость — триумф Георга II; в очередной раз мелкие придворные происшествия служили отражением соперничества великих держав^{245}.

Французские дипломаты сами ускорили свое падение: весной 1744 года Дальон и Ла Шетарди повздорили из-за денег и подрались. Любимец императрицы, возведший ее на трон, был ранен в руку, соперник его щеголял «с подбитым глазом». Об этой скандальной истории писали газеты, судачили придворные; плоские оправдания маркиза никого не убедили[70]. Русскую столицу наводнили карикатуры. Такой союзник, слабый и смешной, никому не был нужен. Ускорил падение Ла Шетарди и его двусмысленный статус (и не посланник, и не частное лицо).