Россия: власть и оппозиция

Виталий ЖУРАВЛЕВ: — Сергей Ервандович, каковы причины и обстоятельства, которые привели Вас к занятию политической деятельностью?

— Сфера моих интересов — гуманитарные проблемы, с одной стороны, и математические структуры — с другой. Истории я отдал 10 лет своей жизни. Все это стыковалось на уровне общей теории систем, проблем, связанных с философскими, я бы даже сказал — философско-религиозными аспектами теории развития. Этим я был готов заниматься всю свою жизнь, и политика не приснилась бы мне даже в страшном сне. Но когда начались бурные дела «перс-стройки», я оказался в двусмысленном положении, потому что, будучи в глубокой оппозиции к брежневскому режиму в доперестроечный период, руководя подпольным театром, который открывали, потом закрывали, потом снова открывали, я оказался на волне перестроечных изменений, и меня называли «любимое дитя XXVII Съезда» и так далее. И это к чему-то обязывало. Возникало чувство ответственности за то, чтобы эти преобразования, так хорошо начатые, как бы они не рухнули. Было четко видно, как с точки зрения общественного развития нужно выводить общество в новое качество. Допускаются целые цепи страшных ошибок, говорящих либо о вопиющей безграмотности либо о каких-то не тех мотивах деятельности, которые изначально были заложены в этот реформаторский процесс и которыми пошли миллионы людей, понимавших, что действительно нужны радикальные изменения в жизни нашего общества. Постепенно это стало отдавать тем, что я больше всего ненавижу в жизни уже как человек. Какой-то волей к смерти, некрофилией, желанием любой ценой растоптать, уничтожить, отомстить чему-то такому, с чем был ранее связан. Все эти люди сытно ели, сильно пользовались всеми этими партийными льготами. И теперь это их желание садистически растоптать, все не трансформировать, а обрушить, чтобы причинить не максимальную пользу стране, а максимальный вред этой системе, при этом страна — пусть гибнет под обломками. Все это с постоянно повторяемой фразой: «Мы сломали хребет одному, мы сломали хребет другому» — создает ощущение пыточной камеры, где ломают позвоночник. Это все начало вызывать во мне неприятные чувства двух типов: во-первых, что все это нехорошо, как говорила бабушка, а во-вторых, что все это кончится прямой противоположностью. Эти люди начинают действовать как провокаторы, которые стремятся доказать заведомую порочность ряда идей, изъять их из общественного сознания и, далее, создать возможность для альтернативных типов идеологии, типов управления обществом, которые гораздо ближе к обличаемой ими тоталитарной системе. Чувства тревоги привели к тому, что я стал делиться ими с обществом, потому что они нарастали. Ко мне стали приходить люди, которые эти тревоги разделяли. Мы стали обсуждать, что делать дальше. У всего этого был философский стержень, на который все начало наматываться. Я обнаружил себя в некоторой политической среде и политической ситуации, где вопрос самоопределения стал уже нравственным вопросом. Если ты не самоопределишься, значит ты боишься, значит нарушаешь какие-то свои представления о чести, долге и совести. Для меня это было существенным мотивом и в доперестроечный период, когда говорить два слова поперек было более опасно, чем сегодня плевать в лицо всем нынешним представителям власти. Я начал выступать более резко. Главным результатом перестройки было снять страх в обществе, продемонстрировать, что не все рабы и не все будут колебаться вместе с линией партии, и если она сменит направление, то опять вместе с ней. А потом на горизонте появились, уже абсолютно фашистские, в разных разновидностях либеральные псевдоконсервативные тенденции, которые тоже требовали с ними борьбы, потому что они угрожали самым фундаментальным основам жизни. Если сегодня жить плохо и противно, то есть такие вещи, при которых жить просто будет нельзя. Это усилило политические мотивы в моей деятельности. Таким образом, все из горнего мира спустилось в долину политической борьбы. Я себя чувствую всегда в ней чуть-чуть неуютно, поскольку действительное дело, которым я должен заниматься, находится чуть в стороне от всего этого. Глобальные проблемы, глобальные процессы, более глубокое понимание того, что есть исторический процесс, модели развития, а вовсе не полемика с теми или иными политическими фигурами правой или левой ориентации. Однако жизнь такова, что уйти от этого уже невозможно.

— Сергей Ервандович, как бы Вы могли охарактеризовать те организационные структуры, которые Вы представляете, и какое место они занимают в политической палитре?

— Я бы не сказал, что у нас есть организационные структуры, у нас есть, скорее, интеллектуальные структуры, интеллектуально-информационные.