Россия за облаком

— …Шурке с малышом одной трудно пришлось бы, а всей семьёй поставим мальца на ноги и не заметим. Но вообще, мне её Серёжа с самого начала был подозрителен. Если человек вместо «здрасте» первым делом заявляет, что он православный христианин, скорей всего это означает, что и человек он с гнильцой, и христианин фиговый. Кто взаправду верует, крест на груди под рубахой носит, на всеобщее обозрение не выпячивает. А Шурка связалась с ним, что с фальшивой монетой. И чего этому Серёже с ней не жилось? Сестрёнка у меня добрая, ласковая и на морду ничего задалась. Опять же, работящая… отец смеялся, что дома у них такой уют был — без тапочек страшно ступить, а он под конец по этому уюту сапогами прошёлся. И зарабатывала она лучше своего Серёжи. Какого рожна ему было нужно? Увидал козёл драный подол и помчался хвост задравши. А Шура теперь ни вдова, ни солдатка, ни мужняя жена — болтается как цветок в проруби. Боюсь, как бы она от таких настроений в монастырь не намылилась…

Горислав Борисович закрыл глаза, доверившись направляющей Никитиной руке. Семь шагов — поворот… семь шагов — поворот… можно ли куда дойти таким образом?

— Я теперь Шурке буду внушать, что будущее у нас изменится и, значит, её Серёжа вовсе не родится. Нет такого, не было и не будет никогда. Глядишь, потаскает баба вдовье платье да и отыщет себе хорошего человека. А то так и просидит век в разводках. Для неё это прозвище хуже шлюхи. Отец-то в бабьи дела не вмешивается, для него главное, что внучок при нём, Митрошка — свет в окошке. Мать только вздыхать да жалеть может. Значит, Шурку мне в разум приводить…

…семь шагов — поворот… Горислав Борисович сбился со счёта… в какую сторону они сейчас идут?… к выходу из коттеджа или к сортиру?… Семь шагов — поворот… Будь сейчас рядом майорский возница, он бы подсказал, что французский глагол sortir означает «выходить». Два выхода перед ними, и оба сортирные. Семь шагов — поворот…

— Опять же, Миколка, — рассуждал Никита, легко разворачивая Горислава Борисовича в сторону очередного выхода. — Как-нибудь потом я расскажу, что он учудил, а пока ясно одно: глаз да глаз за парнем нужен. Ну да ничего, он у меня теперь по струнке ходить будет, я, когда надо, могу авторитетней майора рявкнуть. Так что с какой стороны ни посмотри, нужно мне побыстрей к своим воротаться. Лето у нас, как ни крути, уйдёт, чтобы на новое место переехать. В Княжеве или Ефимкове поселяться, что гвоздь в сухостойное дерево вбивать. Так что насчёт Шушенского я не шутил. Выберем место, землю разработаем. Между прочим, заметь, кое-что из майорской программы в жизнь проводить станем. Переселенцам, а их в девяностых годах немало будет, от нас какая-никакая, но помощь. Ведь это у нас с собой денег на несколько лет аккуратной жизни, а другие с места не сами снимаются, их жизнь срывает в чём мать родила. Опять же, ссыльнопоселенцы… мне этим людям много есть чего сказать, так что не они меня грамоте учить будут, а я их. А то мне покою мысль не даёт, что лет через пятьдесят какой-нибудь нетрезвый Шапошников явится раскулачивать Митрошкино хозяйство.

— Чтобы такое предупредить, нужно всю майорскую программу в жизнь провести, — отозвался Горислав Борисович.

— Не обязательно. Мне империя не нужна, национальный вопрос меня не колышет. Вот смотри, у меня в Турмении в том самом семьдесят седьмом году побратим живёт: пастух Караджа. Что же, я его русифицировать начну? А старого Курбандурды брошу доживать в качестве реликта? Нет, пусть живут, как жили, величию России добрые соседи не помеха. А в остальном историю с накатанного пути сковырнуть не трудно. В октябре восемьдесят восьмого года съезжу в Харьков и устрою небольшую диверсию на железной дороге за день до прохода царского поезда. Без жертв, но с разрушениями. Думаешь, не смогу? Смогу, этому меня хорошо обучили. Значит, царский поезд будет задержан, а потом поедет осторожно и в катастрофу не попадёт, почки Александр Третий не повредит и, при всём его пьянстве, здоровья ему хватит лет на пятнадцать-двадцать сверх того, что историей отпущено. Государь из Миротворца прескверный, но всё же он потолковей своего святого сыночка и революции в пятом году не допустит. Так что жить мы будем в полном неведении грядущей истории. А то в детерминированном мире жить неохота, человек рождён свободным, а предопределение — то же рабство. И неважно, божье предопределение или майорское, они, как говорил товарищ Сталин, «оба хуже». Впрочем, в божье предопределение я не верю, а майорского — не допущу. Но ты не думай, я тебя от майора вытащил не поэтому. Просто за двадцать лет ты нам родным сделался. Отец тебя уважает, мама жалеет. Первая крынка молока у неё всегда для тебя…

— Ой, лучше бы не напоминал!… Ведь из-за этого молока всё и началось. Такая мелочь, перед самим собой стыдно, а как жизнь перекорёжила! И добро бы только мне…