Российская миссия. Забытая история о том, как Америка спасла Советский Союз от гибели

27 октября Хэскелл приехал с инспекцией в Казань. В числе его сопровождающих были Джеймс Гудрич, бывший губернатор Индианы, которого Гувер отправил в Россию анализировать голод, и английский журналист и писатель Филип Гиббс. Два дня спустя делегация выехала из Казани в Москву, но Гиббс и еще один британский репортер решили отправиться в сельскую местность, чтобы увидеть голод своими глазами. Гиббс, которого Чайлдс называл “этаким герцогом”, заявил, что не верит в сообщения о серьезности голода, потому что западная пресса склонна к антироссийской пропаганде. Чайлдс нашел переводчика и организовал Гиббсу небольшую поездку по Волге в Спасский кантон, чтобы журналист смог лично во всем убедиться.

Илл. 16. Тела, лежащие в морге в ожидании похорон после весеннего таяния снегов

Всего один день спустя Гиббс вернулся в Казань другим человеком. Потрясение оказалось столь велико, что Чайлдс не сразу смог его разговорить. Только на второй день он собрался с силами, чтобы описать ужасы, увиденные в Спасске. Хотя Гиббс освещал резню, которую наблюдал на Западном фронте во время Первой мировой войны, ничто не могло подготовить его к такому. Вскоре это состояние стали называть “голодным шоком” по аналогии со “снарядным шоком” времен войны, и Гиббс испытал его одним из первых. Другой случай наблюдался у сотрудника АРА, который в конце лета обнаружил в Поволжье амбар, забитый трупами. Он начал пересчитывать тела, но стоило ему дойти до сорок восьмого, как что-то у него внутри оборвалось. Он не мог продолжать, хотя оставалось еще много непересчитанных тел. Остаток дня он снова и снова повторял: “Сорок восемь… сорок восемь… сорок восемь”. Больше он не мог сказать ни слова. Дар речи вернулся к нему лишь на следующий день, и он закончил дело.

В личных письмах сотрудники АРА часто упоминают об эмоциональной тяжести их труда. Нервы натягивались до предела и иногда не выдерживали. Генеральный директор АРА Эдгар Рикард, работавший в нью-йоркском отделении организации, так переживал за психическое состояние сотрудников, что рекомендовал удлинить их европейские отпуска и сократить рабочие смены. “Судя по неофициальным личным рассказам, – телеграфировал он Брауну 7 апреля 1922 года, – эта российская миссия привела к возникновению среди сотрудников «голодного шока», с которым мы не сталкивались во время всех остальных операций, и этот шок, похоже, делает прекрасных в остальном работников некомпетентными”[102].

Оправившись от шока и вернувшись в Англию, Гиббс опубликовал восторженный отзыв на работу Американской администрации помощи, деятельность которой он назвал “самой поразительной вещью в истории человечества”. Он отметил усилия своих сограждан, но подчеркнул, что “нужно отдать должное размаху и благородству американской инициативы”. Ничто не могло сравниться с “неустанной самоотверженностью”[103] молодых американцев, рискующих здоровьем и жизнью на службе человечеству.

6 октября 1921 года Чайлдс выехал из Казани на большом, но довольно грязном речном пароходе “Варлен”, на который погрузили 75 тысяч пайков для голодающих деревень, расположенных ниже по течению Волги. Его сопровождали переводчик Якобс, Рауф Сабиров и Михаил Скворцов, еще один местный партийный чиновник с неуемной энергией и искренней приверженностью высоким идеалам революции, с которым Чайлдс быстро подружился. На следующий день они прибыли в Богородск, вид которого был жалок. “Унылая и грязная русская деревня”, – отметил Чайлдс[104]. По берегам реки сидели беженцы. Многие были мертвы или умирали, а те, у кого еще оставались силы, копали неглубокие могилы в грязи.

Илл. 17. Девочка, умирающая от голода на улице. У нее не осталось сил, чтобы съесть остатки еды, лежащие перед ней на земле

Чайлдс был поражен, увидев рядом с ними груду американской провизии, которая ожидала отправки вглубь страны. Ее охранял всего один солдат с винтовкой, которая казалась слишком старой, чтобы из нее стрелять. Беженцы смотрели на вожделенную пищу, но никто не пытался к ней подойти. Чайлдс счел, что увиденное доказывает правдивость слухов о свойственных русским пассивности и фатализме, “за долгие века укоренившихся в славянской природе”[105].