Российская школа бескорыстия

Поистине архиепископ был мучеником. В самой далекой его ссылке на станке (станции) Плахино, отстоявшего за 230 км от Полярного круга, вереницей пришли к нему немногочисленные его жители, поклонились и сказали, чтобы владыка Лука ни о чем не беспокоился – и дрова будут, и во всем помощь. И все просили благословения. Вот как описывает свое жилье он сам: «Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери. Для ночлега и дневного отдыха крестьяне соорудили широкие нары и покрыли их оленьими шкурами. Подушка была у меня с собой. Вблизи нар стояла железная печурка, которую на ночь я наполнял дровами и зажигал, а лежа на нарах накрывался своей енотовой шубой и меховым одеялом, которое подарили мне в Селиванихе. Ночью меня пугали вспышки пламени в железной печке, а утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре.

В первый же день я принялся заклеивать щели в окне клейстером и толстой оберточной бумагой от покупок, сделанных в фактории, и ею же пытался закрыть щель в углу избы. Весь день и ночь я топил железную печку. Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно».

И здесь владыка Лука был исповедником, служителем Божиим. В совершенно необычной обстановке пришлось крестить ему двух малых детей.

В станке (так называли в Сибири небольшой поселок. – Авт.), кроме трех изб, было два человеческих жилья, одно из которых он принял за стог сена, другое – за кучу навоза. Здесь и пришлось ему крестить. У него не было ничего: ни облачения, ни требника, и он сам сочинил молитвы, а из полотенца сделал подобие епитрахили. Убогое человеческое жилье было так низко, что он мог стоять только согнувшись. Купелью служила деревянная кадка, а все время совершения Таинства ему мешал теленок, вертевшийся возле купели.

И опять, после двух с половиной месяцев, за ним приезжают – предлагают вернуться в Туруханск. Как позже стало известно владыке, – там в больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которую некому было сделать, кроме него. Вилами, косами и топорами вооружились туруханские крестьяне, чтобы устроить погром ГПУ..

Он был действительно мучеником, каждая новая ссылка была тяжелее и мучительнее.

В 1930 г., опять по нелепому обвинению, архиепископ был арестован. Он убедился, что от него хотят отречения от священного сана. Он объявил голодовку протеста и голодал 7 дней.

«Быстро нарастала слабость сердца, а под конец появилась рвота кровью. Это очень встревожило главного врача ГПУ, каждый день приезжавшего ко мне. На восьмой день голодовки, около полудня я задремал и сквозь сон почувствовал, что около моей постели стоит группа людей. Открыв глаза, увидел группу чекистов и врачей и известного терапевта, профессора Слоним. Врачи исследовали мое сердце и шепнули главному чекисту, что дело плохо. Было приказано нести меня с кроватью в кабинет тюремного врача, где не позволили остаться даже профессору Слоним.

Главный чекист сказал мне: «Позвольте представиться – Вы меня не знаете – я заместитеть начальника Средне-Азиатского ГПУ Мы очень считаемся с Вашей большой двойной популярностью – крупного хирурга и епископа. Никак не можем допустить продолжения Вашей голодовки. Даю Вам честное слово политического деятеля, что Вы будете освобождены, если прекратите голодовку». Я молчал. «Что же Вы молчите? Вы не верите мне?» Я ответил: «Вы знаете, что я христианин, а закон Христов велит нам ни о ком не думать дурно. Хорошо, я поверю Вам», – так писал об этом времени владыка.

Но его обманули. Год провел он в тюремных камерах, был лишен книг, передач и свиданий с близкими. Было сыро и холодно в душных камерах. Он болел. В 1931 г. последовал приговор – выслать в Северный край на три года. Так он очутился в Архангельске… После ссылки вернулся в Ташкент.

В июле 1937 г. последовал третий арест. Это было страшное время, ежовские времена – массовые аресты духовенства и тех, кого подозревали во вражде советской власти. «Ежовский режим был поистине страшен». Вот что писал в своей биографии святитель Лука.

«Был изобретен, так называемый, допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и мне. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью.