Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй

Монахине (царице Евдокии) несносен: она была глупа. Сын меня ненавидит: он упрям». Это — печальное признание о неудачах частной жизни, которую ему трудно отделить от общественной. Но Петру принадлежит и множество признаний о страшном физическом и нервном напряжении. И если бы его путь приносил одни успехи! Но нет, то был тернистый путь в сопровождении горьких спутников — неудачи, предательства и разочарования. «Никто не хочет прямо трудитпа; мы, слава Богу, здоровы, толко зело тежело жить, ибо я лев-шею не умею владеть, а в адной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников скол-ко, сама знаешь», — признавался Петр Екатерине, чувствуя свое одиночество в замыслах и в исполнителях. (Вряд ли можно рассматривать позицию самого главного героя — царя Петра Алексеевича, — она откровенно субъективна. Да, и чувствовал ли он «одиночество», особенно в исполнителях? Его окружала достаточно большая группа единомышленников.)

На протяжении всего царствования петровская ноша была тяжела, а подчас непосильна. Потому, думаю, в неистовствах Всешутейшего собора находила свое проявление потребность в разрядке. В разгуле и в вине царь отводил душу, снимал напряжение и страх. «Страдаю, а все за Отечество…» — часто жаловался этот несгибаемый в представлении потомков человек. (Нет, нет, не только одна «разрядка». «Снимать тяжесть» Петр, самодержец, мог и без создания Всепьянейшего собора… Слишком уж сложно.)

Характерно, что чем сильнее было давление обстоятельств, тем более дикие и отталкивающие формы принимали разрядки, например, по возвра-шении царя из Великого посольства, в трудные месяцы стрелецкого розыска. С одной стороны, то, что он видел и чем совсем недавно столь вдохновенно жил, — Европа, с другой стороны — Россия, а еще и заговор, бунт, вновь прорастающее проклятое «семя Милославских», все это надрывало нравственное и психическое здоровье царя. Его дни раскалываются на страшные эпизоды: здесь личное участие в возобновившемся стрелецком розыске и допрос сестры Софьи, стрелецкие казни и первые реформы, текущие дела и окончательный крах семейной жизни, невиданные попойки и дебоширство, приводящее в смятение всю Москву. 28 февраля 1699 года днем он присутствовал на казни 178 человек, а вечером отправился к Лефорту на пир. […]

Дикие оргии Всешутейшего собора нужны были Петру, чтобы преодолеть неуверенность и страх, снять стресс, выплеснуть необузданную разрушительную энергию. Но это не все. Царские неистовства — еще один способ порвать со стариной. Оказалось, что с ней легче прощаться, хохоча и кривляясь. Проявлением «нравственной неурядицы» мягко назвал Ключевский то, что сразило Петра и его ближайших соратников. (Вот! Не только «разрядка», не только «кадровый отбор», но еще что-то большее, то, чьи корни стоит искать в царской ментальности.)

Всепьянейший собор с его разрушительной направленностью — яркое проявление, если угодно, эмоционально-чувственного, подсознательного уровня.

Впрочем, и здесь не все просто. Петр сначала «на ощупь», а позднее и вполне осознанно сформулировал для себя два принципа открытости России. Первый — принцип выгоды так, как ее понимал государь. Второй принцип — сохранение контроля и регулированности. Собор в этом смысле — как раз один из самых своеобразных и экзотических «регуляторов» заимствования.

|…]

Петр столкнулся с проблемой не менее трудной, чем утверждение новых мировоззренческих принципов. То была этическая, нравственная проблема, для решения которой нужны были особые механизмы. Просто книга, просто позаимствованное знание, просто сманенный в Россию за большое жалованье «ученый немец» ее решить не могли. Изменяя менталитет и традицию, апеллировать следовало к чувству. И если под этим ракурсом попытаться оценить Всешутейший собор, то выяснится, что именно на него и была возложена эта задача.

(Всешутейший или всепьянейший собор таким образом принимал на себя качества своеобразной призмы, чрез которую преломлялись чувства тех, кто был призван царем строить его Россию. Причем, преломлялись совсем не так, как требовали российские традиции.)

Для участников собора не было ничего святого, что не подвергалось бы ниспровержению и осмеянию. В угаре всешутейших безумств и «ругательств» […] под дикий хохот и пьяное шутовство не расшатывались, а рушились исконно бытовые устои.

Уважение к старости и знатности? Но измывались нередко именно над «знатными персонами» и «старыми боярами», кичившимися «отеческой честью». На святках 1699 года разудалая компания протаскивала почтенных людей «сквозь стулья», сажала нагишом на яйца и даже надувала мехом, от чего некоторые долго не могли прийти в себя. Не старость и не знатность, а полезность — вот что провозглашалось и поощрялось новым временем. (Да, но и полезность определялась Петром по-своему.)