Российский анархизм в XX веке

Не дожидаясь ареста, он покинул столицу, с контрабандистами перешел румынскую границу и появился во Франции. «Сочувствуя террору вообще и цареубийству в частности»⁴⁷², он примкнул к группе Бурцева «Народоволец». После знакомства с М. Гольдсмит и изучения анархистской литературы весной 1903 г. Романов становится анархистом-коммунистом. Будучи сторонником террора, он пытался наладить сотрудничество между анархистами и Бурцевым. При его поддержке совместно с Гольдсмит Романов в 1904 г. выпустил два номера журнала «К оружию!», популяризировавшего повстанческую стратегию революционной борьбы. С Бурцевым он продолжал сотрудничество и позднее, храня у себя на квартире его запасы литературы и оказывая содействие в издании «Народовольца»⁴⁷³. Романов был и среди организаторов издательской группы «Анархия»⁴⁷⁴.

В 1904 г. он выпустил два памфлета, направленных против социал-демократов, – «О революции и казарменных добродетелях господ Тупорыловых» и «О Люцифере», обозначившие направление его дальнейшей идейной эволюции. Так, он отвергал любые попытки сформулировать социалистическую теорию, опирающуюся на научные данные. Как альтернативу, Романов провозглашал характерную для философии М.А. Бакунина идею доминирования жизни над теорией. «Жизнь, – утверждал Степан, – есть многообразие, жизнь есть мир капризов, жизнь есть Эдем энергии, и в качестве такового она безжалостно разрубает гордиевы узлы, огорчая очень усердно распутывавших их легкомысленных теоретиков»⁴⁷⁵. Из отсутствия возможности точно «представить все неправильности зигзагообразного шествия исторического развития» он выводил стихийность, спонтанность революционных событий, невозможность руководства ими. Романов требовал «ускорения революционного процесса» в России через организацию восстаний⁴⁷⁶.

Среди произведений анархистских публицистов России начала XX в. тексты Романова в наибольшей степени характеризуются представлениями об апокалиптическом и поистине кровавом характере революции как результате стихийного всплеска народной ненависти к эксплуататорам. «Она [революция] нужна, безобразная, ненасытная человеческой кровью, приходящая в восторг от своих собственных зверств, […] ее разгул, революционная вакханалия, неистовство и бешенство полновластно должны царить над умами для того, чтобы электризовать человеческие мозги и выжать из них все то, что говорит о прелести низкопоклонничества, вечного подлизывания перед авторитетами, перед власть имущими», – писал он⁴⁷⁷.

Значительное место в указанных работах занимает идеализация «народного Люцифера» – босяка, городского люмпен-пролетария. «Я открыто восхвалял люмпен-пролетариат и уличных мальчишек как истых, как мне казалось, революционеров, крестьянские Жакерии, интеллигент[скую] богему и монмартрские нравы, всякого рода уголовных („рыцарей отмычки“ по моему выражению)»⁴⁷⁸, – писал он позднее, вспоминая о своем творчестве того времени. Романов возвышал люмпен-пролетариев над рабочими, которые, как он полагал, «продали душу богу экономики». Напротив, босяк наделялся атрибутами романтического носителя «мятежного духа», стихийного анархиста-коммуниста, в своей повседневной жизни отрицающего «предрассудки», созданные буржуазной моралью: «Душа его – очаг неумирающей ненависти ко всему, что хоть в самой слабой степени напоминает ему о власти и угнетении. […] Босяки же как раз элемент, издевающийся над псалмопевцами буржуазного прилежания и тем подтачивающий устои рабской покорности, это – революционный элемент, культивирующий идею наименьшего труда и в силу исторических обстоятельств идею человеческого досуга»⁴⁷⁹. Криминальный образ жизни положительных героев своих брошюр он оправдывал с точки зрения права человека на жизнь и приравнивал к революционным действиям против частной собственности⁴⁸⁰. Романов призывал использовать революционный потенциал босяков, создавая из них боевые дружины⁴⁸¹.

Вскоре он разошелся с «хлебовольцами» и лично с Кропоткиным, сблизившись с французскими анархистами-индивидуалистами – последователями А. Либертада (Жозефа Альбера) и Параф-Жаваля: «Вышло два номера „Безначалия“, в одном из них Кропоткин третировался, как „выживший из ума старик“, как „непотребный старец, поддающийся конституционным увлечениям“. Мы совершенно разошлись с кропоткинцами и журналом Le Peuple Ж. Грава и поддерживали связи с взбалмошным испанским евреем-анархистом Либертаде и его журналом L’Anarchie, Параф-Жавалем, которым всегда хвастался, что все части своего костюма он добывает воровством»⁴⁸².