Российский колокол, 2015 № 7-8

Никакого насильственного обрусения – только добровольное! Смешанные браки! Мирное сосуществование и взаимосмешение на почве экономической выгоды (ясак – «мягкое золото») в обмен на служилое сотрудничество. Как только местные царьки после первых схваток убеждались в превосходстве ружья над луком и стрелами, они прекращали вооружённое сопротивление и сразу получали от московской власти ощутимые социальные привилегии – при неприкосновенности старых верований и обычаев, родоплеменных и инославных.

Что же до «эксплуатации трудового народа» родимыми захребетниками, то русский мужик ощущал этот хомут покруче, чем местные жители, которые быстро оценивали преимущества нового этапа цивилизации и богатели быстрее окрестьянившихся казаков-пришельцев.

Опять-таки, две, три эпохи спустя, при расцвете, а потом при распаде Советского Союза русские повторяли, что национальные окраины (республики) кормятся за их счёт!

Кто кого кормит – вопрос для экономистов, а этнокультурное взаимодействие в рамках «империи» – факт. Факт огромной значимости. Подкреплённый историей России. Тем, например, что российское дворянство было уникально по этносоставу: знатные фамилии – татарские, польские, остзейские, немецкие, украинские… И тем, что эта традиция при Ленине и Сталине переходит через все социальные перевороты и превращается в официальную идеологию интернационализма. Потому что отвечает характеру русских, которые при всех режимах чувствуют себя не столько «отдельной нацией», сколько «авангардом человечества» и «единением народов».

Как потом ни пытались переназвать это явление! «Лоскутная империя». «Исторический эксперимент мировой значимости». И т. д. в оба края.

Дойдя до краёв евразийского «воспринимающего пространства», упёрлась Российская империя в естественные рубежи. Тут уж хватило и слёз, и крови. Буряты, например, «без особого сопротивления приняли российское подданство», а потом взбунтовались из-за самодурства русского атамана, которого и имя-то мало кто теперь помнит. Зато польское упорство на западных границах империи помнят все. И «крымский ужас». И веками сохраняющееся непокорство «черкесо-адыгских племён», заставившее Россию «увязнуть» на Кавказе, да и теперь не иссякшее.

Края поставили пределы. Но добровольное обрусение означило для народов империи великое цивилизационное благо. А для характера русских, как этот характер складывался по ходу общего единения, – подтверждением и развитием нашей уникальной «всеотзывчивости».

Раем или адом должно показаться это шествие империи по крутоярам Истории?

«И тем, и другим», – ответил бы Никонов.

Будем хранить историческую память, чтобы не путать одно с другим.

«Жить спокойно»?

Что существенно: Никонов, высказываясь в поддержку или против излагаемых им концепций (по части истории России), всегда сдержан и взвешен в своём мнении. «Склонен согласиться», «Всё-таки не соглашусь» – вот крайние степени его оценок. Зато, как правило, источники он цитирует обильно. И эта щедрость знаменательна для историка: читая приводимые им суждения авторитетов (иногда часто цитируемые, но чаще уникальные), он выходит далеко за пределы общеизвестных фрагментов и позволяет нынешнему читателю самому взвесить доводы сторон.

Так, он обильно цитирует работу Карамзина «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношении», где великий историк объясняет своим современникам смысл Великой Французской революции. Там много откровений для нынешнего читателя («Власть порядка есть для народов не тиранство, а защита от тиранства»), но одно место из этого карамзинского текста поставило меня перед вопросом, на который я не нахожу лёгкого ответа:

– А как мы, по милости истории подпадающие то под одну, то под другую «власть порядка», должны, попросту говоря… жить?

Карамзин отвечает: «Мы, частные люди (читается как «честные» – Л.А.), должны жить спокойно, повиноваться охотно и делать всё возможное добро вокруг себя».

Ну, и как? А если безумная эпоха так скрутит, что «вокруг себя» сделать что-нибудь доброе невозможно, – что тогда? Хорошо жить спокойно в мирное время, охотно повинуясь разумным правилам, а если выпадет время катастрофическое? И ты никуда не можешь деться от своего народа, в смертельную круговерть попавшего: и бросить его не можешь, и броситься от него некуда – везде тотальный ужас. Мы такие ситуации знаем не только из книг, мы их сами переживали. И, боюсь, ещё будем переживать. Что делать, если ты не можешь предать свой народ (свою страну, свою нацию, свою партию, наконец!) и должен оставаться в этой тотальной системе?

Оставаться и делать то, что вынужден, но невынужденного зла! А делать добро там и так, как это только возможно.

Предчувствовал, что ли, Карамзин то, что было уготовано нам историей в эпоху мировых войн и тотальных диктатур?

Наверное, предчувствовал…

А Чаадаев? Скандальные его «Философические письма» Никонов цитирует обильно (а также и широко известный ответ Пушкина: «ни за что на свете» нельзя «переменить Отечество и иметь другую историю»).