Российский колокол, 2015 № 7-8

Григорий налил по гранёному, вскользь чокнулся о Митькин стакан и молча выпил до дна. Митька посмотрел на широкие массивные плечи Григория, загоревшую бычью шею, заметил:

– Эк, какой ты здоровенный стал.

– Пей! – мотнул головой Григорий.

Митька вытянул стакан до дна, хрустнул огурцом и крякнул:

– Как шпирт! Аж дух захватило.

Григорий коротко ответил:

– Первач. Ешь, а то развезёт.

– Да я привычный по этому делу, – ухмыльнулся Митька и, щёлкнув себя по выступающему кадыку, спросил, с интересом разглядывая Марусю: – А хозяйка-то что не присядет? Марусь, иди садись рядом с нами. Всё-таки в соседях жили…

Маруся в нерешительности замешкалась, не зная, как ей поступить, и взглянула на мужа. Григорий суровым взглядом остановил её и сказал:

– Она повечеряла. Да и скотину пора встречать, – и, взглядом указав жене на дверь, добавил: – Воды в колоду не забудь налить.

Поставив на стол пышущую жаром чугунную сковородку с яичницей, Маруся с тревогой посмотрела на мрачного мужа и вышла во двор.

Налили по второму. И тоже до дна. Без слов. И яичницу ели молча. Хмель ударил в голову, растёкся по телу. Григорий побагровел, но вёл себя сдержанно. А Митьку повело, язык развязался. Свысока поглядывая на Григория, он расплылся в надменной улыбке и сказал:

– Не думал и не гадал я, что Марусенька тебе достанется. Сколько парней-то околя её вертелось! Она и сейчас как королева. По ней бы не такую одежонку носить…

– Няне думал. Да вот Бог свёл. Не жалею. А одежонку – не беда, наживём, – ответил Григорий и, давая понять, что незваному гостю пора уходить, спросил: – Ты на поезд не опоздаешь?

Но, захмелев, Митька не понял намёка. До прихода поезда оставалось ещё часа два с половиной, а ему до смерти хотелось поговорить. Кто знает, придётся ли снова вернуться на родную сторонушку. Вор он был. Дерзкий и удачливый вор. Тянулась за ним и ещё одна дурная слава, про которую даже прожженная портовая шпана помалкивала и держала язык за зубами.

Дожив почти до сорока лет, Митька по-крупному не попадался. Только раз ему приварили два года. За драку. Топтал он зону от звонка до звонка.

Хотя жизнь Митьки, не в пример деревенской, была роскошной, а при удаче – и шикарной, сейчас втайне и злобно завидовал Григорию. За то, что красавица Маруся стала его женой, за то, что уважительно отзывались о нём деревенские, за то, что сидел перед ним глыбой и веяла от него на Митьку какая-то непонятная власть. За то, что не он, а Гринька пришёл в деревню с войны в золотых офицерских погонах и с орденами во всю грудь. За то, что даже старики величают его в деревне по имени-отчеству.

– Ты, похоже, хорошим воякой был. Вона, вся гимнастёрка в орденах. И погоны офицерские, – выплеснулось у Митьки.

– Воевал – не прятался. В разведке. А там, коли жив остался, каждый в орденах. Младшого мне уже после войны дали. А так я старшиной воевал, – спокойно и с достоинством ответил Григорий.

Митька почувствовал, что проседает его разгульная жизнь куда-то в пустоту от скромного достоинства и уверенности в себе этого человека. И будто чёрт тянул его за язык. А может, хотел показать, что и он не лыком шитый. Словом, опять полез с хмельным языком к Григорию:

– Слушай, а приходилось немца убивать не издаля, а так, чтобы друг против друга? Ножом, скажем…

Григорий нервно поморщился, снова налил, залпом осушил стакан, зажевал хлебом с яичницей. Потом уставился на Митьку серым немигающим взглядом и скомандовал:

– А ну, пей!

Митька понимал, что ему уже хватит перед дорогой, но отказаться под жёстким взглядом Григория не смог. Осушил.

Григорий, подперев голову чёрным мозолистым кулаком, наконец ответил на вопрос Митьки:

– Приходилось и ножом. Говорю же, в разведке воевал… Но вспоминать про это тошно…

– Ха-ха! – хохотнул Митька. – А мне человека зарезать – нет ничего…

Митька снова хохотнул и, гордо задрав голову, свысока и дерзко посмотрел на Григория.

– А ты сам-то воевал? – угрюмо спросил Григорий, самопроизвольно скручивая в спираль железную ложку.

– С девками я воевал. Эх, и жизнь была, Гринька! Не жизнь, а малина, – и он самодовольно и нагло захохотал.

Набычился Григорий. А потом, упёршись в Митьку потемневшим недобрым взглядом, тихо выдавил:

– Митяй, а ведь друга моего закадычного Миньку… ты тогда…

Митька не смутился, дёрнул головой и, недобро сверкнув глазами, ответил:

– Нашёл, что вспоминать. Двадцать лет прошло. Ну, я. Всё давно быльём поросло. Вон сколько люда сгинуло в голодовку да на войне…

– Не поросло, Митька, не поросло… Как же у тебя рука поднялась на такую душеньку? Скольких людей радовал на своей двухрядке! Божий он человек был. Светло от него шло. А ты ножом по горлу… из-за денег…

– Да он всё «мама» кричал. Вот я ему горло и перехватил, чтобы не мучился…

Григорий всхрапнул так, что Митька отшатнулся и стал трезветь. Чувствуя ненавидящий взгляд, он понял, что сболтнул лишнего. Поднялся, щёлкнул серебряной крышкой карманных часов, сказал:

– Пойду я. А то совсем стемнело. В пору до поезда дойти. За угощение – спасибо. Крепок ты пить.

Григорий поднялся следом за ним. И мирно сказал: