Российский колокол, 2016 № 1-2

Тут уж и сам Козьма, и другие подельники Антипы раскошелились. Хоть и сказывают: ватажником был и похабником слыл грешный, однако слова плохого о нем ни у кого язык не повернулся сказать. И стало это событие потихонечку отходить на второй план. Прочих забот в деревне непочатый край. Стал забываться и Козьма. Поразмыслив, решил, что его специального умысла в этом деле нет. Сучочек, видите ли, на рогатине был! Да сколько этих сучочков на дереве. За каждым разве усмотришь! Подумал так Козьма, и вроде бы полегче стало. Но куда там! На Троицу снится ему сон. Будто пришел к ним рано утром, еще скотину на пастбище не выгоняли, Антипка. Веселый такой. Присел на скамейку под образами. От предложенных щей отмахнулся: «Да какие там, Козьма, щи! Мысль у меня давно уже в голове витает. Хочу церковь на Лысой горе, что возле речки Камышовки находится, построить. Негоже как-то получается. Деревня у нас большая, дворов под двести, а церкви с испокон века никогда не было. Да теперь не суждено будет моим мыслям сбыться. Вона как все повернулось. Сыночков Маруськиных, не рожденных еще, хотелось бы именами Антип и Козьма окрестить». «А сыночки-то у вас с Маруськой откуда? Если бы что намечалось, Лукерья давно бы подметила», – хотел спросить Козьма, но не спросил.

Сидит Антипа на лавке, а Лукерья у печи хлопочет. И ничего из сказанного Антипой не слышит. Прямо как оглохла. Да и самого Антипы не видит. Не похоже на Лукерью, что притворяется. И тут что-то отвлекло внимание Козьмы. То ли мышь в подпечке пискнула, то ли муха на окне громче обычного зажужжала, то ли еще что, он потом никак вспомнить не мог. Только смотрит Козьма, а Антипы уже нет. Нет и Лукерьи. Она ему уже со двора кричит:

«Смотри, Козьма, что деется! Что деется! Поглядь, поглядь! Над Лысой горой сразу три радуги, одна в другой, расположились. Никогда такого не видела. А солнышко-то как играет, словно на Пасху. В честь пресвятой Троицы, стало быть!»

Вот тогда и рассказал все Козьма Лукерье. А ей и рассказывать ничего не нужно. Давно бы уж нужно было задуматься Козьме, с чего это она за последнее время так поседела и сгорбилась.

И решил тогда Козьма сам построить Антипину церковь. Охотников помочь в его начинании что-то не находилось. Подельники по прошлым ватажным делам тоже не торопились пустить часть неправедно нажитого на замаливание грехов. Все, к кому ни обращался Козьма за помощью, делали страшные глаза и отмахивались от него, как от надоедливой мухи: «Да ты чего это, Козьма, удумал! Мелешь невесть что, словно белены объелся! Церковь – это тебе не избу или светёлку построить. Церковь – это такое!

К этому делу просто так, с кондачка, не подступишься! Одного строевого леса на тыщи рублей нужно. А петли и прочие скобяные изделия? А жесть на кровлю? А стекло? А лак и краска…»

И принимались яростно загибать пальцы. В его затею не верил никто. Похоже, что переставал верить и сам. Хотя в начале строительства большие деньги и не требовались, потому что сруб Козьма планировал рубить из доступной осины, которой в окрестных казенных лесах прорва непочатая. Строевым лесом обленившийся народец печи круглый год топит. А так все лучше, чем на корню сгниет или сгорит при лесном пожаре.

Прошло полгода со дня смерти Антипа, год миновал, а Козьма так и не отважился переступить порог Маруськиной избенки.

И чем больше проходило времени, тем задача эта становилась непосильнее. Подкараулил ее как-то вечером возле родника, неуклюже облапал. Сережки с бирюзой попытался всучить. Про любовь свою давнюю что-то бормотал невразумительное. Бесполезно. «Ничего мне больше на этом свете без Антипушки моего не нужно, – говорит Маруська, – свободная я, он еще об прошлом лете вольную мне выхлопотал. Будешь настаивать, вообще в монастырь уйду. Да и чего ты во мне нашел? Мало ли девок на деревне незамужних? За тебя любая с радостью пойдет».

И решил тогда Козьма отложить свое сватовство до завершения строительства церкви. Вот только до завершения строительства было ой как далеко.

Но, как говорят в народе, глаза боятся, а руки делают. Да уж по первости любопытных глаз было очень много, а руки были одни.

Начал Козьма со своеобразного поста. Слышал где-то, что богомазы, прежде чем принимаются за написание святого образа, сорок дён постятся.

Странный это был пост. Ровно сорок дней не выходил Козьма из своей ветхой избенки. Никого к себе не пускал, пил горькую и ничего при этом не ел. Любопытные мальчишки рассказывали, что плачет Козьма. Плачет и горькой свои слезы запивает.

На сороковой день запряг свою лошаденку и уехал в лес. К обеду привез два первых хлыста. Немного отдышался и ближе к вечеру приволок еще. Так и пошло. Сам деревья валит, от сучков освобождает, грузит и везет. Что ни день, то два, а то и целых шесть деревьев. В любой день без исключения, включая ненастные и праздничные дни. Каждый день с рассвета и до заката. Тогда же и прилепилось к Козьме прозвище – Семижильный. И ведь как в воду смотрели.