Россини

   — Не потому, что оно лучше, мой дорогой придворный, а потому, что оно легче. А у тебя, хоть ты из княжеской семьи, вкусы, как у завсегдатая кабачка...

   — У меня?

   — У тебя, Карафа. Тебе оно показалось бы обыкновенной водой!

   — Я обожаю воду! — восклицает Доре.

   — Не знал.

   — Когда она запечатана в бутылке вроде той, что вы велите подавать только себе, многоуважаемый маэстро, а мы довольствуемся разбавленным вином...

   — ...подкрашенной водичкой.

   — ...сиропчиком.

   — Ого! — восклицает Россини, задержав в воздухе вилку. — Это заговор?

   — Требование общественности! — решается провозгласить мэр, подстрекаемый Доре.

   — И если нам не подадут то же вино, какое наливают тебе, — наступает Карафа, — мы больше не будем у тебя обедать...

   — Вот нежданная радость! — напевает Россини.

   — Минуточку, дай закончить. Мы больше не будем у тебя обедать по вторникам, четвергам и субботам, а будем приходить только в остальные дни недели!

   — Спасите! — с деланным комизмом вздыхает мадам Олимпия.

И Россини, обращаясь к Карафе, замечает:

   — Я понимаю — ты спутал мой дом с приютом для голодающих музыкантов. Ты всё никак не можешь понять, что находишься в гостях у самого декорированного человека в мире.

   — Ты хочешь сказать — имеющего больше всех наград[102]. У тебя тридцать семь орденов.

   — Тридцать восемь. Потому что на днях Виктор Эммануил II сделал меня кавалером большого креста...

   — Ура! Ура!

   — Подождите, это ещё не полный титул... Кавалером большого креста итальянской короны.

   — Наши поздравления!

   — Виктору Эммануилу или мне?

   — Ладно уж — обоим.

   — Но я тотчас же отомстил, написав музыку для военного оркестра.

   — Из какой своей старой оперы ты стянул её? — но унимается Карафа.

   — Нет, она абсолютно оригинальная. Называется «Корона Италии, фанфары для духового оркестра».

   — Это, конечно, шедевр! — с искренним восторгом восклицает Нильссон.

   — Конечно, конечно, мой дорогой соловушка, — подтверждает Россини, — в семьдесят шесть лет пишут только шедевры.

Шутят, едят, пьют, смеются. В другом зале начинают собираться гости, приглашённые на концерт, — «гости второй смены», как называет их Россини.

В этот вечер ожидается прекрасная программа — три знаменитости, уж не говоря о самой большой — о хозяине дома, — Мария Альбони, Нильссон, Форе. Альбони покорила слушателей, исполнив последнее сочинение маэстро, Форе спел изящные песни, Нильссон — сентиментальные арии Севера.

А дальше... маэстро дарит гостям поистине бесценный подарок. Ко всеобщему удивлению, он встаёт, подходит к роялю и с комичным поклоном, изображающим робость дебютанта, садится за него и, аккомпанируя себе, поёт недавно сочинённую элегию «Прощание с жизнью». Грусть воспоминаний, печаль, тоска по солнцу, свету, теплу, краскам... Резкий аккорд — и звучит одинокая нота, словно вырванная у рояля, как лепесток у цветка, Элегия окончена.

Все взгрустнули. Маэстро тоже некоторое время недвижно сидит за клавиатурой, как бы продолжая слушать отзвук последней ноты. О чём он думает? С такой печалью... Прощание с жизнью...

И не знает маэстро, и никто не знает, что это его последний концерт.

Прощание с жизнью...

* * *

Зима обрушивается неожиданно, словно вырвавшись из западни. Внезапно резко похолодало. Дожди, туманы, дни стали короткие, хмурые, воздух подернут мутной пеленой.

Надо скорее уезжать в город, выбираться из Пасси, нужно возвращаться в Париж. Однако маэстро не может уехать сразу же. Зима застала его врасплох. Он простудился, опять начался бронхит, появились и признаки невроза, беспокоившего в последние годы: жмёт сердце, одышка, бессонница. Он вынужден лечь в постель.

   — Это серьёзно? Я поправлюсь? — с тревогой спрашивает он врачей.

   — Конечно, поправитесь, маэстро. Надо немного поберечься и полечиться.

Однако в ходе лечения врачи обнаруживают, что болезнь осложнена неожиданным открытием — фистула в кишечнике. Необходима операция, но больной сильно ослаблен, и её нельзя делать сразу.

Ждут, пытаются укрепить организм. По настороженности, с какой разговаривают с ним жена, врачи, друзья, Россини догадывается, что положение серьёзное. Он героически принуждает себя к полной неподвижности. Лежит, почти не открывая глаз и не разговаривая. О чём он думает? Он погружен в себя, как в тот вечер, когда играл «Прощание с жизнью». Ох, как же печальна, как грустна эта мелодия, которая, казалось, звучала сквозь слёзы!

Если же он открывает глаза, то для того лишь, чтобы слабо улыбнуться, а если произносит что-то, то пытается утешить — он! — других. Лишь при визите врачей он, похоже, оживляется. Он хотел бы угадать, хотел бы знать. Врачи советуют ему не тревожиться. Это обычная зимняя простуда, он много таких перенёс.

   — Но мне уже семьдесят шесть лет!

   — Тем более необходимо поправиться, — улыбается доктор Вио Бонато, который лечит его вместе со своими коллегами — Д’Анкона, Нелатоном и Бартом. — У вас немалый опыт, а у хвори никакого. Вы победите её.

Но болезнь быстро прогрессирует. Решено сделать операцию. 3 ноября маэстро незаметно дают наркоз и оперируют. Очнувшись от наркоза, он думает, что просто дремал.