Росстань

Нилка лежал на животе. Руки раскинуты. Правая – ладонью кверху, изрезанная. Хватался за шашку. Голова без шапки, как бы прислушиваясь, припала ухом к земле. Глубокая рана, теперь уже замерзшая – от левого уха к правому плечу. Шашка перерубила позвоночник.

В толпе переговаривались.

– Мастер рубанул мужика.

– Когда все это кончится?

– Ироды.

– По делам вору и мука.

Расходились группами. Богатые шли с богатыми, косились на тех, что победнее: все они в лес смотрят, волки.

Из тесных зимовьев говорили по-другому:

– Молодец Осип. Не испугался. Нагнал белым холоду. И жену увез у них из-под носа.

Ночью вместе со Смолиным ушли несколько парней. Ушел с партизанами и младший брат Темникова. Мурашев, увидев в толпе Федьку с друзьями, не удержался, сказал:

– А вы здесь еще?

После обеда на заимку нагрянули японцы.

– Ищи ветра в поле, – сказала мать Степанки, Костишна, глядя на солдат, неподвижно сидящих в санях.

– Они думают, что Оська дурак. Станет их здесь ждать.

Переночевав, японцы уехали в Караульный. Зачем приезжали – так и осталось для всех загадкой.

Парни дождались своего часа: завтра Петр Пинигин за сеном поедет в Дальнюю падь. Не зря падь называется Дальняя – далеко. Место глухое, лучше для серьезного разговора не найдешь. Люди там появляются редко; так что без свидетелей встреча будет.

Правда, одно смущало: Пинигина после разговора можно в овражек, в снег сунуть, а сани, лошадей куда денешь? Но Федька знал, что это дело плевое: из Дальней он сразу же за Аргунь махнет, в бакалейки. Там у него есть знакомцы, которые с большой радостью купят и лошадей, и сбрую, и сани. И будут молчать.

Утром Северька и Лучка – каждый на своих санях – выехали за сеном. За последними землянками встретили Федьку.

– Уехал уже, – сообщил он радостно. – Видите след? От самого пинигиновского зимовья идет.

Парни сели в одни сани, Лучкиного коня пустили на короткой привязи.

– Берданку взял?

Северька достал из-под соломы старую берданку, Клацнул затвором.

– Зарядов только мало. Два.

– Хватит. Хватит, Лучка?

Лучка сегодня серьезный какой-то. Не улыбнется.

Санный след уводит все дальше и дальше в сопки.

Где-то там, в конце следа, – человек. И скоро этот след оборвется. Оборвутся не две бороздки, оставленные полозьями саней, а человеческая жизнь. И по этой жизни бежит сейчас Северькин конь, с каждым мгновением отсекая от нее коваными копытами маленькие кусочки.

Разговаривать не хочется. Да и о чем? Все уже обсказано: встретить доносчика, сказать ему, что он подлюга, и убить. Из берданы.

Но Федьке не хочется, чтобы парни молчали. Когда молчишь – всякие думы в голову могут полезть. Непростое это дело – человека застрелить.

– Споем, что ли?

– Холодно.

В Дальнюю приехали, когда был уже белый день. Еще издали около второго зарода увидели темную фигуру. Федька не выдержал, выхватил у Северьки бич, хлестнул коня.

– Это вы чо втроем на двух санях за сеном ездите? – встретил Пинигин парней.

– Поздно собрались.

– Верно, поздно. Я вон уж второй воз уминаю.

Парни замолчали. Пинигин вдруг забеспокоился:

– Это вы как сюда заехали? Вашего сена вроде здесь близко нет.

– Для разговору, дядя Петра, – за всех ответил Федька. – А потом мы тебя прихлопнем.

– Эва! – ухмыльнулся мужик. – Шутники.

– А мы не шутим, – Федька шагнул вперед. – Ты ведь не шутил, когда на Иннокентия доносил.

Вот оно что. Сердцем чуял – не с добром они подъехали сюда. Пинигин оглянулся. За спиной – зарод сена. Рядом стоят равнодушные лошади. Впереди – парни. Не уйти. Затосковала душа.

– Да вы что, белены объелись? Ни на кого я не доносил. Крест на вас есть? – закричал он.

И вдруг прыгнул к саням, где, завернутый в тряпицу, лежал топор.

Но Северька поспел раньше. Ударом ноги он свалил Пинигина на мерзлую землю. Тот закрыл голову руками, ожидая новых пинков.

– Вставай!

Пинигин встал, зачем-то отряхнул прилипшее к шубе сено.

– Убивайте.

Северька сходил к своим саням, принес берданку. Сунул ее Лучке.

– Стреляй гада.

Лучка враз стал суше, угловатее лицом. Торопливо схватил бердану. Поднял ее к плечу.

Пинигин застывшими глазами уставился на черный дульный срез. Шарит по груди руками.

Сейчас Лучка нажмет курок, грохнет выстрел, вздрогнет низкое серое небо. Завалится набок ненавистный Пинигин, и отомщенная боль уйдет, исчезнет.

Федька сжал зубы, ждет выстрела.

Северька с виду спокоен, но мысленно торопит Лучку: нажми на курок, скорее.

Глаза у Пинигина безумные. Не видят глаза ни снега, ни людей, ни сопок: все заслонил собою черный винтовочный зрачок.

– А-а-а! – закричал он хрипло.

Дернули головами кони, шарахнулись в оглоблях.

– Не убивайте! – Пинигин повалился на колени.

– Стреляй, Лучка! – Федька повернул голову, зло оскалился. – Не тяни.

Шарит черный ствол по Пинигину. С груди на лоб, со лба на грудь. Мужику явственно кажется, что ведут стволом прямо по его голому телу.

– Не могу я, – неожиданно для всех сказал Лучка и опустил винтовку.

– Можешь! – озверел Федька. – Стреляй, или я тебя изувечу. Лучка дергал головой.

– Бога молить… Бес попутал… – то бормотал, то выкрикивал Пинигин. – Дети… Сироты… Бога молить…

– Северька, а ты что молчишь?