Росстань

– Ложи своего японского прихвостня на телегу. Катись к чертям собачьим.

Возницу тоже отпустили. Лишь пристяжку забрали.

– Больше японцев катать не будешь.

– Заставили же, душегубцы, – старик громко высморкался и хлестнул коренника.

Разведка ушла в сопки. Тихо на дороге. Пусто. Только ворон в синей тишине летит. Лениво сделал круг над кустами.

Поздним вечером огородами Степанка пробрался к громовскому дому. Таиться большой нужды не было – никто не обратил внимания на шныряющего по селу мальчишку, – но Степанка считал, что так лучше.

Избушка у Громовых неказистая, старая, смотрит на заречье мутными бельмами. Избушка вросла в землю, и кажется: присела, подобралась, хочет прыгнуть. Только не решается – впереди Аргунь.

Степанка осторожно в окно стукнул.

– Кто там? – глухо слышится из избы. – Заходи.

– Это я. Собака привязана?

Сергей Георгиевич узнал голос Степанки, вышел на крыльцо.

– Ты чего? Не бойся собаки.

Степанка одним духом выпалил:

– Северьку видел. И Федю, братана, видел. Кланяться велели. И еще наши с ними были.

Старик крепко взял парнишку за плечо, повел в дом. Закрыл дверь, завесил окно.

– Теперь рассказывай. Где ты их, окаянных, видел. Живы? Здоровы?

– Живые. Веселые. В разведку приезжали.

– Чего еще сказывали?

– Кланяться велели.

– Это ты говорил. А еще чего?

Степанка замолчал.

– А ты по порядку. Куда ездил? Как ребят увидел? Какие у них кони? Нет ли нужды у них в чем? Должен все запомнить – глаз у тебя молодой.

Степанка собрался с мыслями, подражая взрослым, обстоятельно стал рассказывать, как он искал бычка, как из тальников выскочил Федька, как угощали его партизаны и пожимали ему руки.

– Все, – сказал Степанка и посмотрел на старика: доволен ли? Сергей Георгиевич долго не отпускал бы гонца, но Степанка сказал, что ему сегодня еще к Крюковым зайти надо, и старик вывел подростка на крыльцо.

Давно ждал отец Северьки этой весточки. С самой зимы ни слуху ни духу о парнях, как сгинули. Но сердце верило: вернутся. И сегодня у Сергея Георгиевича праздник. Но один он в избе. Даже выпить не с кем. Эх! Только тараканы шуршат.

После встречи с японцами разведка пошла еще осторожнее. Пробирались падями, глубокими оврагами. Часто спешивались, вели коней в поводу.

В зеленом колке наткнулись на спящего человека. Человек сладко посапывал, сонно отбивался от мух, перебирал ногами в стоптанных ичигах, словно собираясь убежать, когда какая-нибудь муха приставала особенно нахально. В тени осины дремала рыжая брюхатая кобыла. На подъехавших она не обратила никакого внимания. Рядом лежали бурятское седло, ружье с цевьем, перевязанным проволокой, и казачья шашка в облезлых ножнах.

– Это ж посельщик наш, Ганя Чижов, – удивился Николай, присмотревшись к человеку. – Спит, как суслик. Эй! Все царство небесное проспишь.

Ганя всплыл на дыбы, как потревоженный среди зимы медведь. Волосы у мужика всклокочены, лицо от сна и испуга красное, глаза бессмысленные, руки лихорадочно шарят то за пазухой, то в карманах широких штанов.

– Вот, – и Ганя протянул ближнему всаднику кисет с махоркой.

Парни засмеялись.

Услышав смех, и совсем не грозный, свойский смех, Ганя поднял голову выше, глаза приобрели человеческое выражение.

– Здорово, Ганя. Спишь?

– Здорово, здорово. Я вас давно заметил, да притворился спящим, – пришел в себя Чижов.

Казаки смеялись.

Ганя Чижов известен в Караульном как отменный болтун, трус и лентяй. Своего хозяйства, можно сказать, Ганя не имел и годами жил в работниках то у одного хозяина, то у другого. Нанимался Чижов только в пастухи. Другую работу – копать аргал, косить сено – не без основания считал тяжелой. Давно смирился Ганя с нуждой.

– Перестрелять бы вас мог, как куропаток, паря Кольча, – признав Крюкова за старшего, хорохорился Чижов.

– Из чего это? – Федька протиснулся вперед.

– А вон винтовка лежит. Ослеп? Она на вид только старая, а бьет… На вашу трехлинейку не сменяю.

– Если я тебе придачу дам, – Федька обрадовался возможности позубоскалить, – тогда как? Может, сойдемся?

– Подумать надо.

Николай посмотрел на развеселившегося парня строго.

– Хватит изгаляться. А ты, Ганя, лучше расскажи, как очутился здесь.

– Вдали от родных мест и своей Дарьи, – не выдержал Федька.

– Замаял меня Илюха Каверзин, заторкал всего. И так ему не ладно и эдак неладно. Хотел, чтоб побежал с ним за реку. Да пугал еще. Я и послал его к чертовой матери… Теперь, ребята, как хотите, а я от вас не отстану.

– Седлай своего бегунца. Куда тебя бросишь?

– Со мной вы не пропадете, – совсем развеселился Ганя, цепляя шашку, – я, паря, тут каждый бугорок знаю.

Чижов взобрался в седло.

– Я возле тебя буду держаться, – подъехал к нему Федька. – Ты ж не молодой, с тобой не так боязно.

– Давай, – ответил Ганя, не чувствуя подвоха. – Выручу, – в его голосе – превосходство.

– Какой-то он ненормальный, – шепнул Шмелев Филе Зарубину. – Вроде не дурак, но и умным не назовешь.

VIII