Росстань

– Это который за границу убежал?

– Вот-вот. Значит, партизаны?

И девка торопливо рассказала, как к ним в поселок пришли белые, как она решила скрыться от них, как она испугалась, увидев на дороге людей.

Сотню догнали быстро.

– Да что ты говоришь! – обрадовался Николай, выслушав Филю. – Где эта девка?

Но Грушанка ничего дельного не могла больше сказать.

– Не знаю, сколько белых было. Но вроде немного. Еще с хребта слышала, как стреляют. Три раза. И все. И куда мне теперь ехать?

– Погуляй по степи до света. И спокойно домой возвращайся.

– Я вас не видела.

– Ну, ясное дело.

Федька задержался около Грушанки.

– Это ты чего меня рыжим называешь?

– А какой ты?

– Не видишь – красный. Из-за того и к красным пошел. Нельзя же мне такому у белых служить.

– Выдумываешь тоже… Разговорчивый ты. У нас в Тальниковом таких нет.

Федька довольно ухмыльнулся.

– А я тебя помню.

– Ой ли?

– Тогда, на вечерке, ты все в углу сидела. Тоскливые у вас вечерки.

– Тоскливые. Народу мало, – с готовностью согласилась Грушанка. – Чуть подрастут – замуж.

– А ты замуж не собираешься?

– Нет, – Грушанка ответила и покраснела. Благо темно, не видно. Обрадовали Грушанку Федькины слова о том, что вспомнил он ее, не забыл. А забыть-то было немудрено. Не плясали вместе, не провожались. Да и виделись-то всего один раз. Только – говорят, так в жизни бывает – запал ей в душу приезжий парень. А отчего запал – непонятно. Ни красоты в нем, ни стати великой. Вот тогда и стали казаться вечерки малолюдными да скучными.

Стороной не раз слышала Грушанка, что ходит рыжий парень с партизанами. А тут встреча негаданная, нечаянная. Как колдовством навороженная. Угадай Грушанка по другой дороге – и не встретились бы, разминулись. Не случайно это. Судьба.

– Ну ладно, увидимся в Тальниковом. В гости приду, – Федька сказал это весело и, пришпорив коня, поскакал догонять свою сотню.

Через час сотня подошла к Тальниковому. В предрассветной мути неясно проглядывают его дома.

Тальниковый – поселок маленький. Дворов двадцать пять. Одна широкая улица. От северных ветров прикрывает поселок крутая сопка.

Николай решил пойти на поселок в конном строю, с двух сторон.

Размахивая клинками, завывая и свистя, сотня ворвалась на широкую улицу. Залаяли собаки, захлопали двери, гулко ударили выстрелы.

Только у дома, выбранном хорунжим для ночлега, белые оказали сопротивление. Петр Пинигин, прильнув к заплоту, торопливо вгонял в ствол патроны. Всадники приближались. Уже видны распяленные в крике рты, уже можно различить злые лица. Вон скачет на сухом жеребце сын Алехи Крюкова, вон крутит шашку красноголовый Федька.

Пинигин поймал на мушку Николая – в командирах ходит сынок Алехин, – но в это же мгновение увидел Лучку. Палец замер на спусковом крючке. Хорошо стреляет Петр. Сейчас кто-то упадет на землю. Николай или Лучка. Лучка или Николай.

Дрогнули губы у Петра, и мушка плотно приклеилась к Лучкиной груди. Хлопнул выстрел, толкнуло прикладом плечо.

Парень запрокинулся, повалился с седла. Зацепился ногой за стремя – летел по улице испуганный конь, – бился Лучка головой о землю. Но вывернулась нога, остался в стремени только унт, упал Лучка в пыльную дорогу.

Видел Федька: почти в упор, прямо с коня, стреляет хорунжий. Показалось: выстрелил погонник и сник гармонист Лучка.

С дикой матерщиной бросился Федька к хорунжему. Но Чипизубов поднял коня на дыбы, отбил Федькин удар, махнул через плетень, на заполье.

– Уйде-е-т! – не крик, а хрип.

Федькин конь не хуже чипизубовского. И свежий у него конь. Пригнулся парень, гикнул – и за хорунжим.

Ржала, кричала, сверкала шашками на утренней улице потная свалка. Рвали друг друга обезумевшие кони, брызгали кровью казачьи глотки, падали с неба чьи-то звезды.

Ослепший от ярости Федька скоро догнал хорунжего. Он не выстрелил ему в спину, не ударил шашкой. Пролетая мимо, прямо со своего седла прыгнул на круп чужого коня, жесткими пальцами сдавил шею хорунжего, вместе с ним мешком свалился в коричневую траву.

Федька душил врага, бил его головой о жесткую землю, плакал и скрипел зубами. Затем выхватил широкий и длинный кинжал, ударил несколько раз под Георгиевский крест, и кончик ножа каждый раз царапал камни.

Залитый кровью, без коня, со страшным, почерневшим лицом Федька вернулся в поселок. Бой уже кончился. Возле плетня под охраной партизан сидели четверо пленных.

– Не надо нам пленных, – сказал Федька устало. – Не должно быть сегодня пленных.

– Раз взяли, куда их теперь денешь, – возразил Николай. – Не дури.

– Не будет им теперь от меня пощады. И за границей не скроются, – Федька дышал тяжело, кусал спекшиеся губы.

Затихла стрельба, и Грушанка погнала Игреньку в поселок.

После встречи с партизанской сотней, едва стихли в ночи топот и людские голоса, она поправила на спине коня курмушку, служившую ей седлом, и тихонько потрусила в сторону Тальникового. На хребте – отсюда днем поселок уже видно – спешилась, села на холодный камень. Поводов из руки не выпускала.

Вскоре там, внизу, глухо, как из-под шубы, закричали, ударили выстрелы.