Росстань

Сила буркнул что-то неопределенное, ушел в свой двор. «Ну, его, соседушку, к лешему с такими разговорами». Умный мужик Сила. Зачем шкуру на себе драть. Старую жизнь теперь не вернешь, значит, к новой надо присматриваться, привыкать. А потом, в этой новой власти, видно, что-то есть, если за нее вон сколько народу билось.

Напрасно ухмылялся Баженов: тарелок хватило на всех. И стол был непустой, небедный. Не подвели коммунары своего товарища.

До утра плясали гости. До утра пели и пили. Только взгрустнули ненадолго, когда неумелый гармонист не мог по-настоящему рвануть «Барыню», и вспомнили Лучку и других погибших. Но прогнали тоску, залили вином – негоже грустить на свадьбе. На первой свадьбе после грозных лет.

Алеха веселился вместе со всеми. Но про себя который раз подсчитывал убытки. И еще подумывал: нельзя ли коня, обещанного в приданое, в своем дворе оставить. В коммуну дочь отдал. Да теперь еще коня. Коню там много хозяев будет. Отдашь – как в прорву.

Иван Алексеевич предупреждал Федьку:

– Ты, Федор, сильно не налегай на выпивку. Твой друг, партизан, женится, да еще без попа. Не всем это нравится. Как бы кто хулиганства не допустил. Народ ведь разный.

– Не будет хулиганства, – истово заверил Федька, – чуть чего, любому морду набью и на снег выкину.

– Не так бы надо, Федя.

– А я так. По-нашему, по-простому.

Костишна Федоровне на ухо новость поверяла.

– Курица ноне у меня петухом запела. К чему бы это?

Федоровна испуганно перекрестилась.

– Господь с тобой. К худому это. Руби ты эту курицу скорей.

– Несушка она хорошая.

– Руби, руби. Не знаешь, где потеряешь, не знаешь, где найдешь. А так спокойнее.

Завистливо поглядывали девки на Устю: вон какой бравый ей жених достался. Девки рьяно плясали, пронзительно пели частушки, поглядывали на парней.

В избе жарко, весело, угарно. Льется на скатерть спирт, скрипят и вздрагивают под каблуками половицы, желто мигают лампы. Строго смотрят с киота на вероотступников постные лица святых.

Под громкие крики торопливо целуются жених и невеста.

После отъезда Ильина состоялось заседание совета коммуны, на которое пришли все коммунары – мужики. Горячий Венедиктов, узнав о письме, тут же предложил начать дознание и вывести контру на чистую воду, но Никодима успокоили: найдем контру.

Иван Лапин сказал, что Ильин – его старый знакомый и обещал как можно скорее прислать землемера и похлопотать о ссуде.

Мужики оживились: нет худа без добра. Не написала бы сволочь худого письма, не приехал бы Ильин. А теперь знакомец у председателя в самой Чите есть. Жить можно. А без знакомцев да своих людей много ли сделаешь?

Лапин зачитал заявление дьякона Акима, сказал, что грамотные люди коммуне нужны. Мужики опешили. Мыслимое ли дело: дьякон в коммуну просится.

– А отец Михаил не хочет вместе с нами хлеб сеять? – спросил из угла младший брат Темниковых, Митрий.

– Поп такого заявления не напишет, – остановил Митрия Иван. – Да и не примем мы его. Не примем и таких, как Баженов. А здесь подумать надо.

Дьякон сидел, опустив голову, рассматривая носок скомканного валенка.

– Только я хочу сказать, – опять встал Иван, – Аким помог нам составить баланс.

Баланс. Слово-то какое! Мудреное.

– А чего такое баланс?

– Ну, записи. Бумаги наши. Дескать, сколько чего нам надо. Когда и чем можем рассчитаться. В общем, всякое такое.

– А с верой как? – вдруг спросил Никодим, и все поняли, что это и есть главный вопрос, который нужно задать дьякону.

Акима разглядывали десятки любопытных глаз. Дьякона помнят многие чуть ли не с малых лет, а теперь с любопытством разглядывают руки, лицо, синюю рубаху.

– Я так думаю: моя вера коммуне не мешает. И как на духу говорю, сомнения давят меня. Нет во мне твердой веры, ни твердого безверия. Прискорбно сие. А работать буду честно. Могу, – Аким протянул вперед грубые руки.

Мужики курили, думали. Им в коммуне быть – куда ни шло. Дьякон – как ни крути – духовного звания. Но опять же – грамотный. Без грамоты нынче никуда.

– Так какие будут предложения? – спросил Иван.

Платон Катонков, сухопарый мужик, недавно принятый в коммуну, сказал неопределенно:

– Подожди, Иван, подумаем.

Лицо у Платона худое, варначье. Еще в детстве крыса отгрызла ему крыло носа, и обычно новые люди посматривают на него с опаской: не каторжный ли.

Дьякон сидел, потупившись, руки, положенные на колени, вздрагивали.

– Принять, – сказал старый Громов. – И думать тут нечего.

Аким благодарно поднял глаза. Зашумели все враз: принять, принять.

– Я тоже так думаю, – сказал Лапин. – Конечно, при условии, что он не будет учить церковному.

– Можно ли учить тому, в чем сам некрепок? – сурово спросил Аким.

– Не сердись, Аким Яковлевич, – улыбнулся председатель. – Я к тому, чтоб между нами все ясно было.

– Это я понимаю, – согласился дьякон.

После собрания, когда уже по темну все расходились, Платон догнал Лапина.

– Все-таки ладно ли сделали, что приняли дьякона? – Платон старался идти в ногу, но Иван хромал, и идти в ногу не удавалось. – Скажут нам: классового чутья нет.