Росстань

Илья повернулся было в передний угол, поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу – давно не переступал он порог этого дома, – но сразу опустил руку.

– Не держишь икон?

– Всех Богородиц мать в коммуну уперла. Без образов живу.

– А и не надо, – легко согласился Илья.

– Выпить еще хочешь, дядя Илья?

– Да кто ж от выпивки отказывается? Налей. Уважь.

Они просидели еще долго, почти до первых петухов. Разговор был сумбурный, пьяный, и была в нем какая-то болезненная обнаженность. Это был разговор людей, спешащих высказать друг другу в порыве откровенности все наболевшее, сумрачное. Это был разговор людей, наперед знающих, что утром все забудется.

Наступали минуты просветления.

– Неправильно живешь, Федча, – грозил тогда пальцем Илья. – Хоть и весело живешь, с риском, а неправильно.

– А что мне делать?

– Да хоть в коммуну вступай, – сказал Илья неожиданно для себя. – От своих не надо отрываться.

– Дядь Илья! – Федька проводит короткопалой рукой по груди: – Не могу я так, как раз плюнуть, жизнь прожить…

– Как так?

– А так. Помру я когда-нибудь. А никогда в жизни не поношу хромовых сапог, плисовых шаровар. Всю жизнь прогорбачу на чужого дядю. Так? А я нет, не хочу так, слышишь?

XI

Не успела бригада отдохнуть после тяжелой пахоты, как подкатило время сенокоса. Опустела коммунарская усадьба. Дома остались пастухи да несколько баб. Ребятишек-десятилеток – и тех на покос взяли – будет кому волокуши возить.

На общем собрании решили – каждый день барана резать. Для многих свежее мясо летом – диковинка. Правильно собрание решило: работа тяжелая, еда добрая должна быть.

Степанке, Мишке Венедиктову, Егорше Чижову на нынешний покос впервые выдали литовки, как у взрослых. И покос нарезали отдельный. На Степанке короткая, в белые горошины ситцевая рубаха. Когда он поднимает затекшие руки, рубаха задирается и виден тощий живот, почерневший от сенной трухи. Голова, как и у взрослых, повязана платком. Жилистые ноги обтянуты старыми ичигами. Хоть и тяжко просыпаться ранними утрами, но Степанка встает сразу и начинает тормошить свою бригаду.

Попросился в косцы и новенький, Кирька Эпов. Подростки присмотрелись к Кирьке и решили взять его к себе.

Никто не выбирал Сергея Громова старшим. Как-то уж так само собою получилось, что он говорил, где начинать косить, когда копнить сено, кому из баб сегодня кашеварить.

– Ты, Сергей Георгиевич, хлеб у нашего председателя отбиваешь, – как-то ухмыльнулся у костра Никодим Венедиктов.

– Ему и так забот хватает. За всем не усмотришь.

Иван Алексеевич тоже сказал серьезно:

– Всем надо быть хозяевами. Не в работниках живем.

Чуть ли не каждую неделю случались грозы. Но Бог миловал – в валках сена уже не было. А копне или зароду дождь не страшен.

Как только на долину наползали кипящие тучи, а земля и небо наполнялись грохотом, волокушники, сидя верхом на лошадях, летели к балаганам. Страшны грозы в Забайкалье. Косцы прятали литовки под сено и тоже бежали к балагану. В балагане набивались тесно. Даже собаки и те прятались от грозы среди людей. Иногда кто-нибудь вспоминал о неприбранном хомуте и под общий смех пулей вылетал под дождь. Грянет гром, высветит все зеленая молния, приникнет к земле человек, выскочивший под дождь. Страшно.

Земля уродила хорошие травы. После обильных дождей ярко зеленели пади, синью острецов отливали елани; зеленое марево уходило за горизонт.

Старый Громов будил народ по серенькому свету. Косцы, сонно позевывая, вылазили из балаганов, с хрустом потягивались.

– Рано бы вроде еще.

Но молодежь помалкивала: скажи слово – старик вечером не даст посидеть у костра, спать погонит. Но зато до солнца самая работа. По росе литовки берут хорошо, с тугой сочностью.

Когда солнце поднималось над хребтом и рубаха начинала прилипать к спине, по сигналу того же Громова клали косы под валок травы и шли к дымным кострам.

Пили чай торопливо. До большой жары нужно еще не один прокос сделать.

– Ах ты, черт, – каждый вечер радовался Сергей Георгиевич. И, закрыв глаза, загибал узловатые пальцы – считал зароды. – Хватит нынче сена. Продать, в крайнем случае, можем.

Иван Лапин вытягивал больную ногу, гладил ее – тяжело косить председателю, лет десять не держал в руке косы, – подмигивал:

– Еще коров купим.

И так каждый вечер.

Гудела у мужиков в груди радость; слушая такие разговоры, цвели бабы счастливыми хозяйскими улыбками.

Бешено скачущую лошадь заметили еще издали. Всадник что-то кричал и махал свободной рукой. От вести, принесенной Авдеем Темниковым, затихли на минуту люди: опять переправлялась с той стороны банда и отбила у пастухов большой гурт скота. Выпали косы из рук мужиков, в голос заревели бабы, испуганно притихли ребятишки.

Остановилась работа. Кому теперь косить траву, ради чего надрываться, набивать мозоли? Вот она, петля-то. Насидится теперь голодом коммуна. И не пойдешь из коммуны своим домом жить – нет твоих коров, твоих коней, за границей они.