Росстань

С помощью парней зарод завершили быстро. Алеха спустился с зарода подобревшим, отошел, осмотрел глыбищу сена со стороны, остался доволен – вершить зарод уметь надо! – и совсем пришел в хорошее настроение.

– Пойдемте чай пить, – пригласил он парней.

Федька пристроился к Алехе, пошел рядом внимательный и добрый – пусть Северька с Устей останутся, поговорят. А мать – не помеха, понимает.

– Чего вы по степи в такое время шлындаете? – не удержался Алеха. – Покос ведь.

– За тарбаганами послали охотиться. Видите ли, баранина надоела. Подавай им тарбагана. А косить они, можно сказать, закончили, – Федька отвечает длинно и обстоятельно.

Алеха глядит на свои порыжевшие ичиги, с хрустом мнет подросшую стерню.

– Быстро откосились, – то ли осуждает, то ли в одобренье говорит. – А я тут толкусь один с бабой.

– Николай пишет? Как он там?

– Давно не писал. Я слышал, за границу коммунары ходили. Скот свой отбивать. И чужих коровенок пригрудили. Много?

Ишь, как мужику это интересно. Даже шею вытянул.

– Так, малость самую. Десяток ледащих приблудился, – у Федьки глаза играют. – А потом, ежели подумать, чужая ли животина прибилась? В Озерном-то чуть не через двор живут богатеи. Мало ли коммунаров на них раньше батрачило за фунт чая да аршин сарпинки?

Алеха не отвечает, и Федьке кажется, что он еще не все объяснил, не оправдал коммунаров.

– Вон у тебя бы, дядя Алексей, всю животину угнали бы. Ну, ты бы нашел вора, пришел к нему, а тот от страха под кровать спрятался. Ты во двор, свой скот забирать. А из-за одной коровенки у тебя сомнение вышло: твоя она и вроде не твоя. Тогда ты к тому ворюге в избу опять идешь. Выйди, дескать, на минутку, охолонись и заодно посмотри, моя это корова или твоя, дескать, как бы тебя, ворюгу, ненароком не обидеть. Не бойся, что ты меня под корень резал, с сумой хотел отправить, я зла на тебя не имею. Так, дядя Алексей?

– Не так, однако. Постреляли бы вы их – и то правы.

У балагана Алеха тяжело опустился на прогретый солнцем потник – устал мужик. Потянулся к закопченному чайнику, налил полную кружку, выпил жадно, взахлеб.

Подошли Северька с Устей. Позже всех приплелась мать.

– Давай-ка, девка, костер разводи, – Алеха вытирает мокрую грудь. – Седни больше не будем работать – не каторжные.

Долго просидели парни в гостях у Крюковых. Интересует Алеху коммунарское житье, хотя о вступлении он и слышать не хочет.

– Мы ведь тоже от темна до темна работаем, вот только сейчас полегче маленько стало, – не хочет Северька, чтоб позавидовал Крюков легкому коммунарскому житью, раз в единоличниках твердо решил ходить. Зависть и злоба близко ходят.

– В гости к нам приезжайте, – прощался Северька, – Может, понравится вам у нас.

– Ладно, приедем. И вы нас не забывайте.

Устя проводила мужа подальше от костра, прижалась к стремени.

– Соскучился или так приезжал?

– Шибко соскучился. Ждать тебя домой скоро?

– Скоро.

Худо в темноте ехать, но лошади сами дорогу выбирают, идут осторожно. Злобится Северька на Алеху: от жадности и себя, и бабу замотал. Хоть и хорошо разговаривал сегодня, а все же в душе у него камень припрятан, глядит на зятя, как на вора ночного. Одурел совсем.

После покоса выпала людям небольшая передышка. С самой весны, почитай, жилы рвали. Хоть и опять работа ждет: стайки зимние для скота делать, – но все же хоть ненадолго разогнуться можно.

Снова людно в землянках стало: вместе народ собрался. Молодежь на ночь брала тулупы и до утра забиралась в телеги. Но за столом видно было, как много живет народу в землянках.

– Ничего, – говорил Иван Алексеевич, – еще землянок нароем, дома привезем из поселка, просторно будет.

Народ в коммуне живет дружно. Ссоры возникали пустяшные, среди баб. Бабы хозяйствовали в землянках понедельно, и в свою очередь каждая старалась накормить свой народ получше.

Костишне – Федькиной матери – всегда мясо доставалось костлявое. Так, по крайней мере, ей казалось. В кладовой она настороженно следит за руками Авдея Темникова, – не обманул бы, не подсунул бы похуже, чем другим.

Авдей отказывался от этой должности – выдавать каждое утро продукты, злобился на баб. Костишна прилетала в землянку, вконец изобиженная. Сморкалась в запон, смахивала слезы. Костишну не спрашивали. И так понятно: опять кому-то лучше кусок достался. Посморкавшись, Костишна выбросила из корзинки на стол четырех крупных сомов.

– Посмотрите, что деется, – запричитала она, ища сочувствия. – Головы сомам пообрубали и в свою землянку уперли, видно. А нам хвосты!

Степанка недоуменно смотрел на тетку, хотел что-то сказать, но почувствовал на плече тяжелую Федькину лапу. Федька медленно подошел к столу, грохнул кулаком по доскам, выпучил глаза и вдруг захохотал.

– Ой, не могу, мать! Уморишь ты нас!

Чего это с Федькой: то вроде обозлился, то смеется? Непонятно смеется Федька: ржет, как стоялый жеребец, и кулаком стучит.

– Да ты, мать, до старости на Аргуни прожила и не знаешь, что у сома голову хоть собакам отдай, хоть выброси – не жалко. Это же не сазан.

Рыбаки, ездившие с неводом на реку, еще на берегу отрубили сомам головы, чтоб не везти лишнюю тяжесть.