Росстань

В последние годы Гошка работал в таежной деревне на севере области то ли лесником, то ли кем-то в этом роде, в общем, был связан с лесом. Лахов приехал в эту деревню, соблазнившись обещанной Гошкой охотой и рыбалкой. Вот там-то он и встретил последний раз Ксению, молодую учительницу местной школы, свою знакомую еще по городу. Да, именно там он и видел ее в последний раз.

К Гошке Лахов приехал тогда в нелегкий момент: братан едва стал входить в жизнь после тяжелой беды. Он уже давно временами выпивал без меры, и в тот злосчастный случай напился, сел к своему собутыльнику на трактор и на вдрызг разбитой издерганной лесной дороге вывалился на гусеницу слепой машины. Гошке еще повезло: ему изжевало гусеницей лишь одну руку по локоть и врачи спасли его от болевого шока и гибельной потери крови.

Гошка повел гостя на недалекое озеро, богатое, по словам Гошки, окунем и щукой. К удивлению Лахова, однорукий Гошка довольно ловко настроил снасть для подледного лова и лихо потаскивал из лунки окуней.

Рыбалка у Гошки шла удачливо, его круглое рыжее лицо порозовело, голубые глаза стали веселыми и ласковыми, как в детстве. Рос Гошка застенчивым и ласковым, готовым к услуге, отзывчивым на веселое слово, наивно-романтически бредящим дальними странами и краями. И вот тогда, на подледной рыбалке, Гошка, уже обмятый и обломанный жизнью, узнавший, как неласково солнце в дальних чужих краях, однорукий, с первыми горестными складками на лице, от плохо скрытого удивления и молчаливой похвалы Лахова вдруг радостно засветился и стал походить на того прежнего Гошку, когда еще были живы его отец и мать.

— Я и сеть могу поставить, — сказал Гошка застенчиво. — Не веришь? А я точно, могу. Только вот зимой худо. Ты мне лунку пробурил — я и рыбачу. А чтоб самому… А на рыбалку тянет. Вот и хожу по старым лункам, которые другие рыбаки бросили, хожу, как голодная собака по помойкам. — Радостный всплеск в глазах Гошки стал таять. — Без руки — полчеловека.

— Да брось ты, — сказал тогда Лахов. — Считай, что тебе повезло, дешево отделался. Мог бы и совсем того…

— А ты знаешь, — сказал Гошка доверительно, — в больнице, особенно в первые недели, очень жалел, что оторвало мне не голову. Жить не хотел. Сам себя хотел убить, а сил не было, ослабел совсем, шевельнуться не мог. Веришь?

— Чего ж не поверить?

Покалеченный Гошка не мог больше работать в лесу и нашел себе посильное занятие — завхозом в школе. Назавтра, после рыбалки, Лахов пошел с Гошкой в школу и встретил Ксению, отрабатывающую после окончания университета установленные три года.

Воспоминания невольно потянулись к Ксении, но Лахов сделал над собой усилие и вернул воспоминания в прежнее русло: никогда, пожалуй, за всю свою жизнь он не подумал о Гошке вот так плотно и неотрывно, и потому хотелось додумать о нем — в будущей суете это вряд ли удастся — определить свою вину перед ним.

Вину? Это слово пришло к Лахову внезапно, словно из ничего, но тут же обрело силу и наполнилось смыслом. Вину! Чего уж там прятаться перед самим собой — вину. Так это называется.

Прав, оказывается, был дядя Миша, тысячу раз прав. Ведь знал же Лахов, что братан окончательно свихнулся, пошел бродяжить. Что сейчас-то после драки кулаками махать, но ведь мог же, мог он помочь Гошке, мог хотя бы попытаться помочь. Запоздало виделось: он садится на поезд и едет на ту северную станцию, куда, по слухам, перебрался Гошка из деревни. Находит на вокзальной скамейке опухшего небритого братана, ведет его в парикмахерскую, в баню, ведет его в привокзальный ресторанишко, устраивает добрый обед с выпивкой, столь необходимой братану в любой час, и, постепенно выведя его из похмельной многомесячной дурноты, привозит домой.

Но тут же с тоскливой жестокостью Лахов остановил себя: не мог он привезти Гошку к себе домой, не поняла бы его жена, не терпящая неудобств, исходящих от другого человека, готовая тогда любого и всякого со злой слезой обвинить в своих мнимых и настоящих болезнях.

Не мог. Это верно. Но ведь хоть что-то бы мог сделать? И не попытался и не помыслил даже. Да что там прятаться от самого себя: слишком занят был и о Гошке вспоминал но редкому случаю, мимолетно, без боли.

Но боль пришла. Пришла в этот темный и бесприютный вечер, пришла запоздало, когда уже ничего нельзя было изменить. Хотя — Лахов понимал это и сейчас — вряд ли что он мог изменить в пьяной Гошкиной жизни.

Около редких и давно уже невидимых палаток огни погасли, и теперь во всей непроницаемо черной вселенной горел лишь его, Алексея Лахова, костер. Где-то за сопками, приглушенный расстоянием, зудел по-комариному на высоких оборотах мотор, и этот чуть слышный зуд успокаивал, тоненько точил навалившееся одиночество, убеждал, что жизнь на земле не вымерла, существует.