Рота, подъем!

– Солдат себе службу не выбирает. Его не спрашивают, хочет ли он служить или не хочет. Его заставляют идти в армию на два или три года, бросить институт, совершенно не задумываясь о том, что ему придется восстанавливаться и нагонять, так как срочная служба не способствует сохранению знаний учебной программы. А армии самое дорогое – это знамя части. В мире нет ничего дороже человеческой жизни. А если сгорает, пропадает, уничтожается знамя, то из-за этой тряпки по уставу расстреливают командира части и виновных. Нет ценности жизни. В чем виноват караульный первого поста, если сгорел кусок ткани на древке? Почему должны расстрелять его и командира полка? Командир части не виноват, но офицер, в отличие от солдата, сам выбирает службу на двадцать пять лет. Заметьте, товарищ лейтенант, добровольно выбирает. Он знает, на что идет. Он выбирает сам себе жизнь, понимая, что ему придется мерзнуть в полях, стоять в нарядах, брать на себя нужную и не нужную ответственность. В действительности же происходит обратное. В полях мерзнут солдаты, они же обеспечивают офицеров всем необходимым. Офицеры стараются не задаваться вопросом о том, где солдат взял требуемое, и обязательно отойдут в сторону, если окажется, что солдат, выполняя приказ, пошел на преступление. Офицера интересует результат. Поэтому хваленая офицерская честь давно отсутствует в советской армии. Офицеры без проблем подставят друг друга, чтобы не получить выговор или подняться по служебной лестнице. Да и ответственность офицеру чаще всего не требуется. Офицер в большинстве случае, не должен принимать решения – он получает приказы и с помощью солдат их исполняет.

Заметьте, не сам, а с помощью тех, кто должен его прикрыть во время боя, спасти, обеспечить, подсобить. А карьеры от этого у солдата нет. Ему не платят зарплату, не отпускают в отпуск, он его должен заслужить. Чем вот мы с Вами отличаемся? Вам двадцать два, мне скоро двадцать. Между нами всего два года разницы. Но Вы имеете несоизмеримо больше прав, а я только обязанности. Почему я обязан выслужиться, чтобы раз в два года увидеть родных? Разве армии было бы хуже, если бы я служил под Питером и мог хотя бы раз в месяц навестить родных. А Абдусаматов с Кучкаровым служили бы в

Узбекистане. Разве там нет армии? Для чего создаются дополнительные трудности? Вы мне, конечно, можете ответить, что это армия, а не детский сад. Знаю, сам так солдатам сотни раз отвечал, но почему армия должна ассоциироваться с такими словами, как издевательство, садизм, зверство, уголовщина, насилие? Армейская жизнь напоминает мне стаю собак разного размера, где комполка лает на своего зама, тот на комбата, комбат на ротного, ротный на взводного, взводный на сержанта. А что остается делать сержанту? Орать на солдата? Так они не сильно и отличаются. Оба служат два года, оба живут бок о бок, оба едят из одного котелка. А где живет офицер? – я усмехнулся сам себе. – Ну, некоторые в канцелярии…

Гераничев вскочил и, практически прижался ко мне, от чего я поднял голову вверх, чтобы видеть его лицо. Он буравил меня взглядом и даже не сказал, а выдохнул мне в лицо сверху вниз.

– Я Вам все могу простить, ваши шутки и издевки, но наезды на офицерский корпус… Я люблю армию. Я стремился в армию. Я женатый человек, но когда меня отпускают домой, я готов тут поставить койку и спать здесь, с личным составом. Я вижу в этом смысл жизни.

Настоящей мужской жизни. Той жизни, которую такие, как ты, боятся.

Вы стараетесь, выйдя на гражданку, сразу выбросить форму и не вспоминать об армии. Настоящие мужики в погранвойсках и десанте. У них даже праздник отдельный от всех. А вы все ничего не стоите, и я хочу хоть немножко сделать из вас бойцов на случай войны. Я для этого учился четыре года. Я бы мог пойти работать учителем истории или обществоведения, но я пошел в армию. Пошел, чтобы защищать свою

Родину. Это был мой выбор. И я буду защищать ее там, где мене скажут, и не потому, что меня заставили сюда пойти, как тебя. И я – советский офицер. И для меня офицерская честь и доблесть – не пустые слова. А ты тут кривляешься и оскорбляешь весь офицерский корпус.

Сапоги ему мои не нравятся. Еда ему, видишь ли, не нравится. Сам вон стоит, как непонятно кто непонятно где. Еще только вякни что-нибудь про офицеров. Я тебя в порошок сотру.

В этот момент он мне дико напомнил Салюткина, который никак не мог перенести правды об армии и офицерах. Для него, как и для многих других, офицерская честь заключалась не в выполнении офицерского слова или безукоснительно порядочном действии, а в форме.

– Ни на кого я не наезжаю.

– Еще как наезжаете. Я таких, как Вы, обуревших солдат… Я тебя разжалую. Хабибулаева сделаю замкомвзвода, дам ему младшего сержанта, а тебя разжалую до ефрейтора.

– До еврейтора. Знаете, товарищ лейтенант, Вы… ну, прямо как лейтенант Салюткин, в одной роте с которым я служил в учебке. Одному дам, у другого заберу…

Я даже представить себе не мог, что эта фраза выбьет Гераничева окончательно.