Ротмистр

— Н-ну, давай! — зло прикрикнул Федюня и украдкой помусолил ногу о ногу. Что ни говори, холодели еще ступни. Нет-нет да и вывернет плуг ком мерзлой земли. Рановато еще картошку сажать, боязно. А ну, как заморозки прихватят? Но выбора другого нет. Потому как в другие дни никто коня не даст. Даже эту клячу выпрашивать пришлось у соседа со слезами – посевная. Страда. А под лопату бульбу тыркать не больно-то легко: столищи земли перевернуть – спина переломится. И урожай под лопату хуже. Вот Федюня мамку и убедил сегодня сажать, и кобылу дают на полдня, и земля поспела. Нельзя ему ошибиться. Как ни крути, он теперь старший мужик в доме. Помер батянька-то минувшей зимой… Мамка разделась до исподней сорочки, мокрая вся, пар от нее валит – налегает на плуг. Потому как ежели кобыле не помогать, так та вообще тянуть не желает, хоть бей ее, хоть лупи. Вон Пронька бежит с корзинкой, картошки в борозду тыкает. Хорошие картошки, в опилках и соломе пророщенные. Такие быстро взойдут, стало быть и времени силой налиться у них будет больше. Каждую бульбинку еще нужно навозом присыпать. Это уже из другой корзинки, рукой, по горсточке. Мало навоза у них… Ведет Федюня кобылу – старается. Чтобы вспаханное не топтала, в стороны не рыскала, да ноги босые не отдавила, зараза. Тут слышит, с дороги топот и бряцание, интересно ему кто ж такие в посевную пору-то верхом гайцают. Интересно, а повернуться не вдруг.

— Эй, хозяйка! Скажи на милость, где тут проживает дед, которого Птахом кличут?..

Кто это деда спрашивает?

— Тпр-ру, стой! — Федюня аж запнулся, сворачивая голову. Ой, не понравились Федюне гости. Не наши, не казаки, одеты по-другому. С десяток их, все в грязи перемазанные и под седлами поклажа: издалека скачут, видать. А за плечами ружья. И глаза недобрые у них. Цепкие глаза, злые. А ну как деда убивать пришли?..

Пока мамка с незнакомцами гутарила, руками разводила, как половчее, значит, до птаховой хаты добраться, припустил Федюня со всех своих босых ног деда предупредить. Напрямки, через соседские прясла, по чужим посевам, через залитую половодьем луговину. Несколько раз оскользнулся на ледяной корке, что под водой стоит, вымок, вычухался, ступни изодрал в кровь. Никогда так быстро Федюня не бегал. Влетел к деду в курень, дыхание сбилось, слова вымолвить не может. В полы рубахи Птаху вцепился и к двери того тащит.

— Что? Что ты? — дед придержал за плечи, успокаивая.

— Тикай!.. Ой, тикай, дед, скорее!.. Идут до тебя!..

Птах вздохнул, улыбнулся в бороду.

— Стар я уже, милай, бегать. Пущай идут…

— Убьют тебя, дед! Ну, тикай же! — Федюня повис на старце всем телом.

Птах не двигался. Приподнял голову мальчонки за подбородок, заглянул в глаза, рукой по волосам провел.

— Все я передал тебе, что нужно… Даже сверх того. Придет черед – вспомнишь дедову науку… А за меня не беспокойся!.. Да, вот еще, держи-ка, — вынул из скрыни сверток, звякнувший тяжелым, Федюне вручил. — От глаз посторонних береги, не хвастай!..

— Деда, пойдем! — Федюня захныкал. — Убьют тебя!..

— Не убьют.

— Обещаешь?

— Да, — Птах кивнул. — Обещаю. Ступай себе с богом!.. Да около подворья не трись! Нечего тебе тут смотреть! К своим беги!..

Федюня пятился, не уходил. В горле у него комок встал. А с улицы уже топот слышен.

— Огородами беги! — притопнул Птах. — Ну!..

Сорвался Федюня перепуганным зайцем, за околицу выскочил и нырнул в подлесок. Разок обернулся на бегу и заколотилось у него сердце вспугнутой пичугой: верховые споро спешивались, перевешивая карабины наизготовку. Несколько встали к окнам, двое ломали дверь…

Пора! Птах без сил опустился на лавку, вытянул гудящие ноги. Волной нахлынула усталость последних дней, разлилась по телу. Уже не нужно ничего делать, только отпустить вожжи и ждать. Он исчерпал свою меру до капли. Более ни сил нет тянуть, ни нужды. Птах улыбнулся. Ему не страшно. Скаутам вообще не бывает страшно. Да и смерть свою он подумывал встретить как-то так. Вдыхая запах мха, сухих бревен, да слушая бормотание чайника. Хотя, опять же, скаут не думает о смерти, он думает об окончании пути. В глубоком сне зерно послания передано местному мальчонке. Разум его, до поры спящий, будет тому зерну питательной средой, а сам станичный паренек обречен стать ученым. Даже не видным – великим! Первым среди ныне живущих, кто дерзнет разобрать схемы врат, вытравленные кислотой на медных пластинах. Пора! Сложены в прощальные знаки камни на склонах… Глаза Птаха закрылись. Ему не в чем себя упрекнуть, долг его исполнен сполна. И для скаута нет большей награды. Птах пообещал, что его не убьют. Он сдержит слово… Сдержит…