Ротмистр

— Чего ж не рассказать, расскажу. Дело все началось с того, что стало у наших коров молоко пропадать. Ага. Попригляделися пастухи, так и есть, ведьма выдаивает. Сорокой, значит, обертывается, скачет про меж ног и выдаивает…

— Как же это сорока может корову выдоить? — изумился Ливнев. — Клювом-то?

— Постой, барин! Ты ж главного не знаешь!.. Вот… Потом у Ивана Бугая, кузнеца нашенского, кобыла захромала. Такая справная животина была, а тут стала припадать на задок. А после на курей мор напал. Все чисто и полегли… Мы собрались и пошли ведьму просить, сперва, по-хорошему. Ты, говорим, перестань молоко воровать, оставь Иванову кобылу и верни курей… Что это ты, барин, лицом почернел? Приболел никак?.. Ну, слушай дальше. Думаешь вернула она курей? Вот! — мужичок сложил кукиш. — Еще и наслала засуху. Месяц ни дождичка, ни росинки. А у Ивана Бугая кобыла и вовсе сдохла. Мы к старосте. Сообща составили петицию в уезд, так, мол, и так, где это видано, чтобы целое селение из-за колдовства страдало? Ага. Приходит, значит, из уезда ответ, что нонче в колдовство верить не велено. Ну, думаем, чертовка, и уездное начальство околдовала. Что тут скажешь? Решили своим судом ведьму судить. Дарья-то, кума Бугаева, слышала, что ежели ведьму за волосы вокруг села оттаскать, то чары ейные развеются… Мы для верности аж два круга… Ливнев слушал. Глаза его застилала кровавая пелена.

— …А Бугай-то вспомнил, что самое лучшее средство супротив ведьмы – тележная ось… — мужичок осекся. — Ты что это, ба… Голова его дернулась от удара, хрустнул сломанный нос. Ливнев сгреб попутчика за шиворот и на ходу забросил прямо в придорожную канаву. Заорал кучеру не своим голосом:

— Гони!!!

…Хата кузнеца нашлась быстро. Открыл сам хозяин:

— Ежели сковать чего, так по утру в кузню приходите…

— Оксану, помнишь? — негромко осведомился Ливнев.

— Чего?

— Ведьму, говорю, помнишь?

— Ведьму? Ведьму помню… Чего ж не помнить… Живучая была зараза…

Дальнейшие события для Ливнева распались из целого на куски. Вот он охаживал бесчувственное тело кузнеца дровиной из поленницы, приговаривая: "Тележная ось тебе! Тебе тележная ось!" Вот, расшвыривая всех, кто попадался под руку, успел подпалить три хаты. Вот толпа селян с кольями смяла, погребла под собой. Вот сопровождающие, паля из револьверов в воздух, разогнали свалку, подняли Ливнева, перепачканного в крови своей и чужой, на ноги:

— Матвей Нилыч, одумайтесь! Каторга ведь!.. А тот, не слыша, повторял, как заведенный:

— Всех порешу, всех… С лица земли сотру… Всех до одного… После сел на землю, обхватил голову руками и заплакал…

Ливнев помнил, как стоял, уронив голову на грудь, у заросшего бурьяном холмика без креста, что за оградкой кладбища. Со стороны села тихонько приблизилась сгорбленная старуха, прижимая к груди какой-то сверток. Прошамкала, глядя в сторону:

— Малец при ней был грудной… Что мы, звери, что ль?.. Микиткой окрестили…

Ливнев принял из рук старухи младенца, осторожно развернул тряпье. Глянули на Ливнева зеленые Оксанины глаза. Ни слова не сказав, завернул Ливнев ребенка в свой китель, сел в карету и укатил прочь. Да больше уж не возвращался туда.

…Стелились за окнами поля, проплывали мимо верстовые столбы. Ливнев тряхнул головой, отгоняя воспоминания.

— Расскажи про маму, — снова попросил Микитка. Ливнев сгреб сына в охапку, прижал к себе, утаивая слезу:

— Красивая она у меня была… Прямо как ты…

* * *

Он вошел в станицу с востока, вслед за первыми лучами солнца. Служивший посохом молодой узловатый дубок, иссеченный дождями и обожженный полуденной жарой, клюнул взбитый копытами суглинок и замер. Бросившиеся было на незнакомца дворовые кобели, остановились в нерешительности, уловив исходящий от посоха запах мертвого волка, поворчали глухо и предпочли убраться прочь. Судя по стоптанным лапоткам, явился путник издалека. Был он уже не молод: густая сеть морщин, покрывавшая коричневое от загара лицо, терялась в седой окладистой бородке, однако глаза из-под нависших кустами бровей смотрели живо. Все имущество странника умещалось в заплечный мешок на лямках да котомку у пояса. Холщовая рубаха до колен, подпоясанная веревкой, и видавшие виды порты, болтались на щуплом теле, как мешок на палке.

— Доброго здоровьица, красавицы! — путник поклонился бабам у колодца.

— Здравствуй, мил человек!..

— Не возьмет ли меня кто на постой, бабоньки, али нет ли у вас на селе какой хаты на продажу?

— А ты никак поселиться решил, добрая душа? — вперед выступила, внушительно подперев бока, розовощекая казачка. Кончики ее чепорка, завязанного узелком на лбу, воинственно топорщились.

— Знамо дело, решил! — путник пристукнул посохом, будто подтверждая весомость слов.

— Из каких краев будешь-то к нам? — казачка не унималась.

— Издалека пришел. Отселе не видать. Аже сам православный и худа не роблю, — путник размашисто перекрестился и отвесил поклон. — Могу по сапожной части, могу по гончарному делу…

— Ишь ты! Сапожник без сапог!..