Ротмистр

Ревин взял кружку, обхватил, согревая озябшие пальцы. Он имел секретное предписание, в случае, если ситуацию не удастся обуздать, сжечь Ветлянку до основания. Но об этом он распространяться не стал. Удивительно, но централизованной больницы в станице не было до сей поры. Родственники изолировали заболевших кто в летней кухне, кто в сарае, никакого ухода за ними не осуществляли, а только передавали еду. Уездный врач заперся в одном из домов и несколько дней кряду не показывал оттуда носу, даже донесения фельдшеров читая через оконное стекло. Троих из четырех фельдшеров Ревин нашел невозможно пьяными, четвертого не отыскалось вовсе. Ревин обратился к местному купцу с предложением выкупить у него дом под больницу. Тот, к чести своей, дом пожертвовал безвозмездно, от денег отказался и тем же днем перебрался с семейством к родичам. Надеялся купец, что зачтется ему богоугодное дело, уж если не в нынешней жизни, так в следующей. К вечеру все пять комнат уже были до отказа забиты больными. Присматривать за ними Ревин призвал волонтеров, посулив пятьдесят целковых жалования. Как ни странно, но добровольцы отыскались быстро. В основном из местной отчаянной голытьбы. Из их числа же набралась и команда гробокопателей и мортусов. Ревин распорядился повсеместно сжигать рыбосольные лари, дома и дворы умерших обрабатывать смесью железного купороса и карболовой кислоты, эпидемические могилы присыпать слоем извести. Ревин не принимал никаких ни возражений, требуя неукоснительного исполнения карантинных мер. На жалобы местного населения отвечал односложно, велел ожидать выплаты денежных компенсаций. Желая контролировать ситуацию лично, выехал в Черный Яр с инспекцией. Йохан решил остаться в умирающей Ветлянке, сославшись на необходимость наблюдения болезни в очаге. Юноша безбоязненно контактировал с заразными, ставил свои диагнозы, идущие вразрез с выводами иных врачей, перебывавших до этого в станице. Ревин усматривал в поведении Йохана явное безрассудство, о чем не преминул высказаться. Юноша отреагировал весьма высокомерно.

— Вы же наверняка изучали мое досье, — усмехнулся он. — Из него вам должно быть понятно, что такой прагматик, как я, не опустился бы до дешевого геройства… Я не просто перенес вспышку моровой язвы в Будапеште, но употреблял в пищу бродячих животных, среди которых не могло не оказаться переносчиков заразы. Что можно сказать и о множестве людей, с которыми мне приходилось сталкивался самым, так сказать, близким образом… Мой организм невосприимчив к инфекциям. Я даже простудой никогда не болел. Так что оставьте ваши заботы…

Кругом, куда хватало взора, простиралась заснеженная степь. По едва узнаваемому следу чьих-то полозьев скакал верховой. Конь под ним, черный, как уголь, шел хорошим ходом, не замечая, казалось, ни веса седока, ни рыхлого снега. На яру всадник остановился, привстал на стременах, щурясь от слепящего солнца, и сорвался с места туда, где на крутом берегу Волги курились печные дымы. Громадный жеребец вихрем пронесся по улочкам станицы, взметывая снежные комья высоко над собой. Брязнула ведрами баба у колодца, шарахнулись в стороны, сыпанули проклятьями вслед селяне, идущие из церкви. Всадник развернул коня, смерил празднично одетых по случаю воскресенья станичников, спросил:

— Где дом атамана?

Те не сразу нашлись с ответом, дивились на косматого черного, как крыло ворона арабца, редкого в этих краях. Да на седока, закутанного в меха по самые глаза. Искусно выделанные, отороченные чернобуркой сапожки, теплые шаровары, тулупчик, шапка, закрывающая от ветра лицо и шею, выдавали в госте персону, если не знатную, то богатую несомненно. Переливался на солнце дорогой мех, всхрапывал жеребец, тряс гривой. Станичники поглядели-поглядели на гонца, да лаяться передумали.

— Вон хата под коньком… У березы…

Атаман был дома. Неторопливо и основательно обедал в светлице. На широкой, тяжелой, как атаманская рука, столешнице стоял чугунок с вареной картошкой, глиняная солонка с крупной серой солью, полпирога с капустой, пласт порыжевшего сала, раскатилось недалече друг от друга с пяток яиц. У огромной, на пол-избы печи хлопотала атаманская супружница, ворочала в черном зеве ухватом. На гостя хозяин покосился, не скрывая недовольства, и трапезы не прервав.

— К атаману Вязовской станицы Лопову с особым предписанием.

Голос посыльный имел высокий, мальчишечий. Слова выговаривал правильно, но с явным оттенком, выдавая в себе уроженца нездешних мест, а может и заграничных земель. Атаман Лопов отер ладонью давно не скобленый подбородок, усы в налипших крошках, повозил о лампасные штаны руки и принял запечатанный конверт. Повертев в пальцах, небрежно сломал сургуч и углубился в чтение гербовой бумаги.

— Подателю сего… В полное распоряжение… Чрезвычайной важности… Без малейшего промедления… — бубнил атаман под нос. Перечитал бумагу другой раз, третий. Нахмурился.

— Что-то почерк больно кудрявый. Не разберу я…