Ротмистр авиации

Губарев дернул вожжу, Альт свернул, легко цокая копытами, пошел по брусчатке двора. Хорошо бы найти высокую дверь. Теперь они еле ползут. Решившись, Губарев резко натянул вожжи. Альт встал. Тихо. Он спрыгнул, подошел к двери ближнего подъезда, открыл одну из створок — парадное достаточно объемистое, места должно хватить. Присел, уперся пальцем в паз, вытянул запор второй створки. Распахнул дверной проем, вернулся, взял Альта под уздцы. Ставрова смотрит, ничего не понимая. Цокот копыт — ровный, легкий, пока он где-то далеко, за домами. Да, глаза у нее испуганные. Улыбнулся.

— Держись, барынька!

— Сама не понимаю, чего боюсь. Мы же не убийцы?

— Не убийцы, — он похлопал Альта по шее, примерился. Осторожно ввел лошадь в парадное. Только бы поместились задние колеса. Копыта гулко стучат, разъезжаясь по кафелю. Он подвел жеребца к лестнице на второй этаж, оглянулся — дверь не закрыть, торчат обода. Огладил теплую шею, чмокнул, потянул за уздечку:

— Альтушка, давай на лестницу, а? Подними ногу?

Жеребец напрягся, неловко, одну за одной, поднял ноги, захватив четыре ступени.

— Еще, Альт? Ну?

Дернувшись, Альт поднялся еще выше, опять захватив четыре ступени. Кажется, хватит. Вернулся к двери, легко закрыл створки. Ставрова улыбается. Сейчас эта кутающаяся в шаль женщина кажется простой, она совсем не похожа на мадемуазель Ставрову, которую он недавно видел на сцене. Смотрит, будто прислушиваясь к кафельной тишине парадного:

— Вы знаете, что вы меня спасли?

— Тсс, — он давно уже слышит два голоса и звук шагов. Они, больше некому. Шаги во дворе звучат близко, почти вплотную к двери. Вот чье-то дыхание. Шаги остановились, голос сказал негромко:

— Здесь их нет.

Губарев оглаживал Альта — только бы не заржал. Это кучер, у господина голос другой. Вот и сам хозяин:

— Так что они, проехали?

— Должно проехали.

Снова стук копыт. Кажется, пронесло. Подождав, пока легкое цоканье угаснет, исчезнет, славленное домами, Губарев обернулся — певица беззвучно смеется. Просто зашлась от смеха.

— Вы что?

— Ум-мора… Ой, п-подождите… Дайте отсмеюсь… Вы даже не представляете, что вы для меня сделали. Как вас зовут?

— Сашей кличут. Извините, я по-простому, а вас как?

— Полиной, — оглянулась. — Вдруг жильцы проснутся?

— Не проснутся.

— На Ростанную отвезете?

— Взялся, отвезу. Только посидеть придется малость, пусть те отъедут… Кто он вам, муж? Иль кто другой?

Поправила шаль, ресницы опустились.

— Никто. Мерзавец. И вот что, Саша, я вам очень благодарна, но давайте теперь помолчим. Хорошо?

— Хорошо.

Выждав минут десять, вывел Альта на улицу — и быстро доехал до Ростанной. Жеребца остановил у самого подъезда, обернулся. Певица внимательно смотрит на него; сейчас без грима, у Ставровой никакого шансонного лоска. Совсем простое лицо, в этом лице как будто ничего особенного, но только теперь он понимает, как она хороша. Протянула кошелек, он отодвинулся.

— Берите. Все, что там, ваше. Вы заслужили.

Странно, однако в ее глазах сейчас неловкость. Хорошо хоть неловкость, и на том спасибо. Серая, бездонная неловкость… Так и втюриться можно, ротмистр, и зря; сто процентов, что эта милая девица — любовница Танаки. Впрочем, он просто обязан взять кошелек, чтобы не нарушать образ. Обязан. Нет, к черту, он его не возьмет.

— Одно условие, барынька. Не говорите никому. Ни про меня, ни про номер, ни про лошадь. Городовые расчухают — беда. Не скажете?

— Не скажу.

— А кошелек свой спрячьте. Он вам еще пригодится, — чмокнул Альту. — Бывайте, покедова. Свечку поставьте.

Через полчаса, вернувшись в конюшню, распряг жеребца, постучал в оконце. Заспанный конюх, сунув в карман положенные чаевые, зверски зевнул и повел Альта в денник.

8

Около девяти вечера Зубин сидел на уединенной скамейке в дальнем углу госпитального сада и ждал представителя Петербургского совета РСДРП Павла Белкова. Дежурная сестра впервые разрешила ему выйти из палаты; с трудом доковыляв до одинокой скамейки, инженер примостился с края, приладив костыли и поглядывая на вход в сад. Увидев идущего по дорожке полного сутулого Белкова, положил ногу на приставленный к лавке костыль, огляделся. Павлу Белкову было далеко за сорок, он давно перешел на профессиональную партийную работу и вряд ли притащил бы за собой шпика, но все-таки Зубин был настороже. Подошедший сел, поздоровался молча, движением изъеденной типографской краской щеки. Им не нужно было ничего объяснять друг другу, оба отлично знали, что означает не только каждое слово, но и каждый жест.

— Как дела, Паша? — Зубин имел в виду хвост.

— Чисто.

— А в остальном?

Белков вздохнул.

— Солодовникова могут взять со дня на день, он обложен со всех сторон.

— Плохо.

— Его нужно срочно вывезти за границу.