Роудмуви

Вынесло вас на Средний к парадной незапертой,

вверх, в запах книг, под трёхметровые потолки её коммунальной хаты,

мимо сопящих предков, в дальний угол, за занавеску,

упасть, будто тело у вас одно и пахнет от бега резко.

Так, что стрелки часов впору до крови сжать рукой,

и непонятно чей это пульс так лупит – её или твой.

3

ЖД переезд, поперёк тянется товарняк,

закрываешь глаза: ничего, сзади, если что, погудят.

Полцарства – за боковой плацкарт.

Оттуда здорово видно как проезжаешь всякую жизнь,

и что она хороша, как ни кинь.

Все эти степи, волнами разбивающиеся о насыпь,

все эти стены леса, полуразрушенные сараи,

машины на переезде, с потушенными глазами,

домики с геранями на окошках, тётки с одинаковыми флажками,

городки, будто необитаемые, горизонты все эти, закаты,

от которых и знаешь, что мир – не целлюлозная карта,

а тёплый, живой колобок.

И что впервые тебя оставили все в покое,

ты никому не нужен в самом хорошем смысле этого слова,

и это дико важно, если вообще не самое основное.

4

Утром, пока вы метёте манку, мама чуть сверлит тему неспешных пирков,

папа прячет глаза за потрёпанным Спид-инфо,

на котором написан номер квартиры карандашом.

Ты смотришь на зазнобу свою через круглый, под ситцевым абажуром, стол

и врубаешься, что не помнишь, как её звали: катя? маша?

Видишь, что и она в похожем недоумении,

и что это совсем неважно.

Важно – ходить в обнимку, в любую жару,

корабли провожать океанские или бумажные, лишь бы – за руки, на ветру.

Купаться? Да где угодно, лишь бы вместе и голышом,

длить этот лучший в мире июль, такой солнечный и такой большой,

что он кажется вечным, как твой район,

как все эти девяностые, где у каждого есть знакомый бандит.

Твой – учил тебя практической анатомии: где яремная вена ,

как с полтыка попасть в кадык.

Ты не рос волчарой, скорее – псом

и скорее сторожевой, чем бойцовой породы.

И все-же умел так вот сказать: "Запиши телефон,

если вдруг что, какие уроды –

– звони, подскочим, решим вопрос".

Тебе до старости будет, важен этот пацанский форс:

жить, будто где-то есть те, за кого ты легко умрешь.

5

Свадьбу ее папа забабахал как надо:

с чёрными волгами, родственниками из хазарского каганата,

на капот вкорячили пупса,

на баяне фигачил заслуженный деятель искусства

(когда-то – звезда ленконцерта, ныне – бухой и грустный),

дядя петя дядю васю волтузил,

цыганочку с выходом сбацала тетя муся,

в общем – нормально, без травм, откусили от каравая,

выпили, поплясали, от токсикоза вашу пару чуть-чуть шатало,

да, аборт обсуждали, сказали:

«Мама, не ерунди, мы точно его хотим».

Ну а как, если вы влюблены до неба и обоим нет еще двадцати?

И вот вы опять за своей занавеской,

предки впервые в жизни ночуют еще где-то.

Вы – муж и жена. Сил осталось – расчехлить на любимой платье, упасть и уснуть обнявшись

с этой вот мыслью: «Теперь нас двое, это надолго и это счастье. Какое же, господи, это счастье!».

6

Впереди маячит икарус-ходячий дом.

Под таким, говорят, успокоился Цой,

а ты уже крепко старше него, живой,

и это, наверное, хорошо.

Хорошо вообще, что к тебе приставлена смерть.

Ты впервые заметил её лет где-то в семь,

врубился, что рядом всегда – такая супер-баба-яга,

сильнее папы и старше бабушки и так у всех:

вот ни фига себе!

Когда тебе было пятнадцать с ней ушел твой пёс, а потом и дед.

Ты так и не понял, почему его номер в книжке вдруг помертвел,

и в целом – где эти двое теперь.

Решил, что дед, где-то топит по ярославке

на своей украине с жёстким седлом и высокой рамой,

с колобком за плечами спускается в васильки,

пёс, конечно же, рядом с ним,

гоняет бабочек, на шерсть собирает репьи.

Дед закатал рукава: предплечья его загорелы, крепки,

иногда подзывает пса – загривок потеребить,

оба счастливы, как ни крути.

Теперь же, если подумать, смерть – это такой оффлайн.

Пока заметят, что в соцсетях давно не писал,

позвонят – не ответишь (наверное, чем-то занят),

не увидят нарядное твое туловище в похоронном зале,

хлопнут стопку, скажут, что положено при таких раскладах,

ну и все – давай до свидания,

и особый статус аккаунта вместо памятника.

Теперь, зная, что все умрут, чувствуешь не страх, а вселенскую правоту.

Когда пассатижами сделали чер-те что с лицом и пальцами знакомому чуваку,

(задолжал он, там, штуку или вроде бы две),

ты всю ночь сидел и смотрел на дверь,

иногда всерьёз чесал дулом висок,

казалось, что жизнь – галимый развод,

от страха мысль в голове одна: «может я лучше сразу и сам?»

Потом кто-то тебе показал,

как с утра дочь бежит за йогуртом,

а тут – ты и башка разворочена,

как кричит потом вслух или про себя – всю жизнь

так, что никто не может остановить.

Тогда-то и понял, что это такая работа – жить.

Пока руки можешь поднять на уровень головы,

пока помнишь в лицо своих младших – можно и ныть,

только вот "старший" теперь это именно ты,

хочешь-не-хочешь, встань, пожалуйста, и живи.

Позлился, перекурил это дело разик, потом ещё.

Пошёл, ладонь на голову положил ей:

спи, мой хороший, нормально, нормально всё,

утром пройдёт.

7

Её папа обнаружил привычку храпеть не в такт:

атомоход в полярном тумане, мать его так.

Засыпаешь в наушниках с одной и той же кассетой квин,