Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

– Леля, здравствуй, а я все тебя искала.

Я очень обрадовалась ей, но, к стыду моему, совершенно забыла ее имя и фамилию. Она не обиделась и назвалась еще раз Тиной Жардецкой.

Всем разрешили выйти погулять по коридору. Мы с Тиной расхаживали под ручку. Я почувствовала, что льдинка в моем сердце начинает понемногу таять.

– Ты подумай, Тина, мы уже институтки, – гордо говорю я.

Зазвенел звонок. Мы вернулись в класс, и классная дама стала строить нас в пары, чтобы вести в столовую. Я оказалась меньше почти всех ростом, и меня поставили во второй паре. Маленькие шли впереди. Со мной рядом оказалась черненькая девочка с капризным лицом.

– Я хочу с Томой Бугайской, – сказала она классной даме.

– Слово «хочу» забудь, будешь ходить, с кем тебя поставили.

Пока мы спускались по лестнице, я почувствовала, что у меня немного кружится голова. Мы вошли в общую столовую, уставленную длинными столами. Каждый класс имел свой стол. Рассаживали тоже по росту. Но я не успела сесть на свое место, мне вдруг сделалось совсем нехорошо.

Не помню, как меня доставили в лазарет, очнулась раздетая, в кровати. Около меня суетилась востроносенькая дама в белом халате. Звали ее Евгения Петровна. Она мне дала какое-то лекарство и велела спать, чтобы завтра проснуться здоровой. Пробуждение в институте, на другой день приезда, всегда бывало очень грустным. Но этот, самый первый, раз я вообще ничего не помнила. Проснулась в большой, очень белой и высокой комнате. В ней стояло пять кроватей, кроме моей, все белые. Очень большое окно и дверь, тоже белая, плотно закрытая. Вспомнила вчерашний день и поняла, что я в лазарете, стало очень тоскливо и одиноко.

Часов в 10 пришел врач, молодой и довольно приветливый, Владимир Григорьевич Покровский, он не нашел у меня ничего, но, для профилактики, решил подержать дня три в лазарете. Когда назначенный им срок прошел и он последний раз осматривал и прослушивал меня, Евгения Петровна (надзирательница) спросила его:

– Так что же это все-таки с ней было?

Доктор пожал плечами и ответил:

– От избытка впечатлений организм переутомился.

– Что же ее под стеклянным колпаком, что ли, держать?

На четвертый день, после обеда, я пришла в класс. Был урок немецкого языка.

Немецкий начинали учить с седьмого класса. Причем это был уже третий урок. Я французский-то плохо знала, а тут совсем почувствовала себя пешкой. Я заметила, что девочки уже пообвыкли, научились откидывать парту, быстро вставать и громко и непринужденно отвечать на вопросы. Учительница немецкого языка меня не вызывала, только сказала мне, что надо догнать пропущенное. Следующий урок был русский. Вошла пожилая дама, она посмотрела в журнал и сказала:

– Девочка Лодыженская, пройдите к доске.

Я не сразу вылезла из-за парты и как-то боком вышла на середину класса. Отвечала плохо, и, когда она заставила меня писать на доске, строчки неуклонно ползли вниз. В переменку я заметила, что Тина сдружилась с компанией девочек, с ней была моя пара с капризным лицом и ее подруга Тома Бугайская. Я чувствовала себя как-то на отшибе. Когда вечером все сели за приготовление уроков, стеснялась спрашивать: мне казалось, что показывают мне нехотя, каждый хочет отвязаться от меня, а обратиться к классной даме мне не пришло в голову.

Вообще, роль классной дамы в институте – это далеко не то, что современный классный руководитель. Классухи, как их прозвали девочки, абсолютно не интересовались ни психологией, ни переживаниями своих воспитанниц, их, по-моему, даже не интересовала успеваемость: хотя они и ругали нас за плохие отметки, но это было чисто формально, потому что отстающим они никогда не помогали, а может быть, и не умели помочь. В поле их зрения были: языки, манеры, порядок и послушание.

Каждую субботу выводились индивидуальные отметки: за поведение, за порядок, за французский и немецкий разговор. В классе могли происходить разные события, организовались две партии, враждовавшие между собой, весь класс мог дразнить и изводить какую-нибудь одну несчастную за проступок или просто так, без причины, – классухи делали вид, что они ничего не замечают, хотя не заметить это было невозможно. В общем, это был не руководитель и не воспитатель, а надсмотрщик, который обязательно читал твою переписку с родителями и следил, чтобы ты не вышла лишний раз в коридор. Тогда, запуганная и удрученная, я, конечно, этого ничего не понимала, но чувствовала, что классная дама ко мне так же безразлична, как и начавшие меня презирать девочки. От этих мыслей я все больше и больше мрачнела и тупела.