Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

Груз «трудного прошлого» не просто требует переосмысления – без него это прошлое грозит оставаться настоящим, протаскивая в настоящее свои реликты и рефлексы. Историки и социологи правы, когда говорят, что российское общество разделено и останется разделенным, если не сумеет выработать формулы национального примирения, договорившись о прошлом. Но для того, чтобы такой договор оказался возможным, необходима работа с памятью, важная часть которой состоит как раз в том, чтобы дать зазвучать разным голосам тех, кто жил тогда и видел все своими глазами. Ведь упрощенное или схематическое представление об этом прошлом не менее опасно, чем отказ извлекать из него уроки. Парадные картины жизни молодой родины победившего пролетариата – такая же схема и неправда, как картины беспросветного мрака диктатуры и сплошной мясорубки войн, голода и репрессий. Было и то и другое, и лучший способ избежать механических оценок – почувствовать атмосферу того времени, описанную трезво, но сочувственно, без идеализаций, но и без отторжения, читая о том, как люди просто жили, мучались и радовались, ссорились и влюблялись, голодали и читали стихи. Такое чтение – лучшее свидетельство того, что реальная, «живая жизнь» намного сложнее схем и идеологических конструкций.

В каком-то смысле сочувственный взгляд даже важнее критического. Ведь благодарное принятие того в прошлом, что достойно благодарности, такая же важная часть его осмысления, как осуждение и покаяние за то, что достойно осуждения и покаяния. Духовная работа благодарения за добро – не менее необходимое условие осуществления связи с прошлым, заявления и признания прав на него, чем усилие принятия ответственности за совершенные в прошлом злодеяния.

Воспоминания Ольги Лодыженской, буквально дышащие жизнью, насыщенные языком и деталями времени, – бесценное подспорье, чтобы почувствовать прошлое и выстроить с ним личные, а не абстрактные отношения.

Часть 1 Первые тропинки

Как ветер, память с тихой лаской

Колышет прежних дней ковыль,
И кажется далекой сказкой
Годами сглаженная быль.

В виде эпиграфа к моим воспоминаниям, а также отдельным главам я написала отрывки из незаконченной поэмы о нашем детстве, написанной моей сестрой, Наталией Сергеевной Разумовой, урожденной Лодыженской. Ей я и посвящаю свои воспоминания.

Глава I Наша семья

Отец

Я родилась в 1899 году в городе Можайске, в семье судебного следователя. Папа умер в 1902 году, когда сестра моя Таша была еще грудная. Он простудился, выезжая куда-то в глушь уезда на следствие, и заболел туберкулезом.

Об отце я слышала много хорошего от знавших его людей. С первых же лет работы в Можайске он организовал общество вспомоществования учителям, был его председателем до самой смерти. Вот что написано о нем в печатном отчете общества за 1902 год: «В конце года, 28 декабря, умер председатель правления С.М. Лодыженский. Доводя до сведения общего Собрания об утрате столь полезного, деятельного, много поработавшего на пользу общества члена, горячо любившего школу и народное просвещение, правление выражает уверенность, что общество вполне разделяет вместе с ним чувство глубокого сожаления об этой потере…» Еще он организовал кружок по устройству народных чтений с туманными картинами в Можайском уезде. Об этом мне рассказывал один из его лучших друзей Петр Иванович Корженевский. О Петре Ивановиче речь впереди еще будет, но я скажу только, что он работал в Москве адвокатом, а так как отец его жил в Можайске, то он часто приезжал туда. Много, конечно, о папе я слышала от мамы. Как-то еще в детстве, роясь в нашей небольшой библиотеке, я наткнулась на пять тоненьких брошюрок-отчетов «общества взаимопомощи» за папиной подписью и один рукописный отчет о производстве чтений. <…> Несмотря на то что отчет ведь чисто финансовый и озаглавлен: «Приходно-расходная запись сумм, собранных на устройство народных чтений и т. п.», чуть не на каждой странице проскальзывает горечь о том, как темны и невежественны люди и как несправедливы упреки в пьянстве и суеверии народа – несправедливы, потому что народ не виноват, что он беден и лишен возможности «разумных и нравственных развлечений».

Папу я помню плохо. Он был высокий, худой, носил пенсне, усы и бороду. По портрету, он немного похож на Чехова. Для меня он всегда был символом всего хорошего и доброго. Мама часто говорила об его исключительно мягком характере, за четыре года жизни с ним она не помнит, чтобы он на кого-нибудь повысил голос. Его большой портрет в черной раме, висящий у нас в детской, как бы удерживал меня от злости и капризов, а их было много в моем детстве.

Когда на улицах Можайска мы гуляли с няней и Ташей, часто к нам подходили незнакомые мне люди и говорили: «Старшая – вылитый портрет Сергея Михайловича, хорошо бы и характером на него походила». А я уже тогда понимала, что характером я не в папу.

Из самых ранних воспоминаний сохранилось два.