Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

В далеком призрачном тумане,
Где все прошедшее живет,
Фигурка нашей милой няни
Так живо предо мной встает.
Она всегда полна заботы
То об обеде, то о нас.
И есть задумчивое что-то
В спокойном блеске серых глаз.
По вечерам с привычной лаской,
Под легкое бренчанье спиц
Она нам говорила сказки
Про золушек и про цариц.
Про то, как королевич стройный
Был скромной девушкой пленен.
И речь ее лилась спокойно,
Вплетаясь в мирный детский сон.

Я помнить себя начала очень поздно, так, подряд, помню лет с семи-восьми, а вот сестренка моя Таша помнит все очень рано. Да и хороша же была моя сестренка! Глазищи громадные, черные, личико нежное, розовое, а волосы густые, золотистые. Лет с пяти, наверно, у нее уже болтались сзади две толстенные косы, спускаясь ниже талии. Мама, Таша, няня – вот самые волшебные, дорогие слова детства.

Няня. Посчастливилось нам с Ташей, что ею оказался особенный человек. Особенный по своей доброте и необычайной одаренности. Ульяна Матвеевна Бычкова родилась незадолго до отмены крепостного права, в глухой деревеньке Тульской губернии, Чернского уезда. Улюська была еще пятилетней девочкой, когда по деревне прошла черная оспа. Вымирали от нее целыми семьями, умерли и родители Ули. Какие-то родственники поселились в их избе и присматривали за двумя младшими братьями, а Улю взяла к себе тетка. Она работала на господской кухне, и вот с тех пор началась нянина жизнь в людях. Оспа оставила ей тяжелый след, все лицо ее было рябое.

Шли годы, отменили крепостное право, девочка росла и, «вольная», так и осталась жить на барской кухне. И вот тут и сказалось ее необычайное трудолюбие и одаренность. Кому нужна была чужая девчонка? О школе даже и думать было нельзя, и все же Уля самоучкой научилась читать и писать. Помню, у няни, в ее сундучке, были свои книжки, и помню, как она нам читала их не хуже других взрослых. Шить, вышивать, вязать – все умела наша няня. Все наши детские платьица, белье – все было сшито ее руками. Шерстяные носки мы носили только нянины. А как она готовила, какое бесконечное количество блюд знала она! Какие кремы и пирожные умела она приготовлять! Она знала кухню и украинскую, и польскую, и еврейскую. Я просто привыкла к тому, что кто бы у нас ни обедал, обязательно восхищался няниной готовкой. Даже нас, маленьких, глупеньких девочек, няня поражала своей универсальностью. У нее был хороший голос, правда, пела она очень редко, но мы так любили, когда она пела. А какие сказки она нам рассказывала! И когда мы ее спрашивали: «Няня, почему ты все умеешь и все делаешь так хорошо? Кто тебя учил?» – она отвечала: «Меня никто не учил, я сама училась. Зимой вечера длинные, время свободное, каждый чем-нибудь занимается: кто вяжет, кто шьет, кто вышивает, а я тут как тут и смотрю во все глаза, а уж когда выпрошу себе иголку с ниткой, тут уж мне полное раздолье. И около поваров любила вертеться: готовили тогда много, господа богатые были, а хоть и подручных много, все же от моей помощи никто не отказывался, а я помогать помогаю, а сама приглядываюсь».

Появилась няня у нас вскоре после смерти папы. Было ей, наверное, лет сорок с небольшим. Была она невысокого роста, некрасивая, но в серых глазах ее светилась такая доброта и ум, что нам с Ташей она казалась красивой. Мама привезла ее из Москвы. До этого она много лет жила в одной семье и вырастила там двоих детей, и, как это ни странно, я даже запомнила фамилию этой семьи – Шенфельд, а дети – Таня и Юра. Запомнила, потому что дети эти долго переписывались с няней. Помню, как она читала длинные письма и вытирала слезинки, помню фотографии гимназистки и гимназиста – оба казались мне очень большими. Мы очень ревновали няню к этим письмам.

В доме Грачевых и в Отякове. Сашенька и Машенька

Первая квартира в Можайске, которую я вспоминаю смутно, – это дом Грачева. Он стоял на одной из главных улиц Можайска, недалеко от церкви Троицы, я помню эту белую, как бы кружевную церковь, от нее не осталось и следа после нашествия фашистов в 1941 году. <…>