Роза

Но баронесса была неукротима, да, и она была набожна, она взялась во что бы то ни стало положить конец отцовым рождественским забавам. Упомянув об обыске, она неизменно поджимала губы и качала головой. Обычай этот состоял в том, что женщинам Сирилунна в Сочельник полагалось похитить серебряную вилку или ложку с праздничного стола и далее отправиться к Маку в спальню для обыска. О, Мак умел искать свои вилки и ложки, упорство его в этом деле было беспримерно, у него могли перебывать даже и до шести женщин за один вечер. Да, неуёмный распутник был Мак. Но более всего поражало меня, до чего же он умел держать этих женщин, знавших о его повадках, в повиновении. За целый год — ни единой жалобы, нет, какое! Самая глубокая почтительность. Верно, он имел дар особый повелевать и умел разумно пользоваться своим даром. Для меня это была совершеннейшая загадка.

Меж тем неотступно близилось Рождество, в Сирилунне покоя не стало от прохожих и проезжих, с утра до вечера в лавке, на пристани, всюду толокся народ. А я получил приглашение от родителей Розы в пасторскую усадьбу, им так одиноко, я весьма их разодолжу и скрашу их участь, если проведу с ними Сочельник. Я переговорил с Маком и с баронессой, и оба мне отвечали, что им, разумеется, будет меня не хватать, но я должен доставить удовольствие пастору Барфуду с супругой. Переговорил я и с Розой, и Роза меня просила не обидеть её родителей. Я положил отправиться в путь с утра накануне Сочельника и пойти общинным лесом.

А тут ещё Господь, кажется, вспомнил, что пора прибрать Фредрика Мензу. Желудок, до той поры чего только не претерпевавший, вдруг отказал, и старик опасно занемог. Дочь его, жена младшего мельника, расторопная и миловидная особа, явилась к отцовскому одру и бодрствовала подле него всю ночь. Но у неё у самой были дети, и долго она не могла за ним ходить. Она отправилась домой, поручив Крючочнику пользовать больного тёплыми припарками, и — Боже! — что он наделал! Через двое суток обнаружилось, что вместо припарок Крючочник обкладывал больного колотым льдом, и, мало того! — он этим льдом растирал ему живот. Старику час от часу становилось хуже, его бил озноб, рот ему свернуло на сторону до самого уха. Никогда ещё, верно, не было крепкому старцу так худо, и ведь он ничего не мог понять, кричал благим матом, и вдобавок, к сожалению, он, кажется, вспомнил, что предпринимал он во время своей сознательной жизни при подобных передрягах, — он ругался на чём свет и плевался вовсю. Жутко было на всё это смотреть и всё это слушать, и только когда боль отпускала, старик снова впадал в беспамятство и заводил своё бу-бу-бу. И тут-то Крючочник вне себя от омерзения выскакивал за дверь. Нет, этот человек положительно забыл, что старость нужно уважать и стариков надо слушаться!

Но добрый Фредрик Менза и на сей раз не отдал Богу душу. Крючочник был схвачен с поличным и от своих обязанностей отстранён. Его спрашивали, хотел ли он доконать старика. «Ничуть не бывало, — отвечал он. — В наших краях, откуда я родом, мы и всегда-то льдом растираемся, если живот прихватит». Когда о происшествии доложили баронессе, она ещё пуще вдарилась в набожность и посадила к одру больного Йенса-Деторода. Эта баронесса была, в сущности, добрая душа.

И Фредрик Менза оправился, уж очень он был выносливый старик. Под благодетельной заботой Йенса-Деторода он снова расцвёл, он, слава Богу, стал самим собою, лежал, спал и ел. И уж как мы все радовались, что он выздоровел, что на Рождестве не будет в усадьбе болезни и смерти, да, как приятно и весело было сознавать, что Фредрик Менза лежит себе где-то рядом и дышит. И если его о чём-то спросить, он ясно и бодро ответит: бу-бу-бу! И весь сказ.

Ну вот, завтра мне в дорогу. С вечера мне надавали подарков, множество премилых вещиц от всех, от девочек, от баронессы, от самого Мака. А сейчас, перед сном пойду-ка я, прогуляюсь немного, спущусь к пристани, и никакого не будет греха, если я кивну, проходя, дому Розы. Правда, завтра я пройду той же дорогой, но прощусь-ка я с нею сегодня, так-то я крепче буду спать. Покойной ночи, покойной ночи, и храни тебя Господь!

Я просыпаюсь в темноте, зажигаю свечу, одеваюсь. Путь неблизкий, надо загодя выйти. Я завтракаю, предаюсь на волю Божью и ухожу со двора. Возле дома Розы я снова кланяюсь и всех-всех там я поздравляю с наступающим праздником.

Утро туманное, пасмурное, сыплет снежок. Но идти мне легко, хоть я иду по нетронутой свежей пороше. Я хорошенько расспросил о дороге, так что заблудиться я не заблужусь, да и тропка сама меня выведет, она идёт через кряж. Я прохожу немного по общинному лесу, и вдруг я слышу голоса, я вижу несколько человек: тут Хартвигсен, Свен-Сторож, с ними ещё двое, в руках у них кирки и лопаты, они роют большую яму.

Хартвигсен едва кивнул мне и тотчас скомандовал:

— Ройте, ребята, ройте. Четыре аршина в длину, три в ширину. А я немного пройдусь со студентом.

— Для кого бы это такая могила? — спрашиваю я не без игривости. — Кажется, она на двоих?