Роза

– Уф, и жарко же было бежать, однако! – отвечает он и снова надевает шляпу. – Чего мне нужно? Так, кой-какие дела. Да и здесь у меня мать-старуха к тому же.

Я подхожу к Розе, беру её под руку и хочу увести.

– Нельзя вам сидеть на мёрзлом камне, – говорю я. Она не встаёт, она отвечает как в забытьи:

– А-а, не всё ли равно…

– Да-с, я прибыл ночью, почтовым пароходом, – продолжает он. – Погодка гнусная, богомерзкая погодка. Я нашёл приют у кузнеца. Мы до утра дулись с ним в дурачки – невиннейшее времяпрепровождение.

С меня было довольно, и раз она не желала уйти со мной, я решил оставить её и дальше искать Хартвигсена.

– Не уходите! – сказала она.

Тот тоже на меня посмотрел и сказал, как бы стараясь ей услужить:

– Да-да, не уходите. Всё в наших руках, мы непременно разыщем Хартвигсена!

В ту минуту у меня разом мелькнули две мысли: Роза называла меня ребёнком, и почему бы ребёнку не присутствовать при разговоре двух взрослых? Неужто опять она с этим своим презрением?

– Нет, я пойду, зачем же… – сказал я.

– А затем, затем… Останьтесь! – сказала она. Вторая же моя мысль была: ей спокойней, когда я под боком. Она не могла избегнуть этой встречи, а теперь она хочет с ним поскорее разделаться. И я остался.

– Это Николай, – говорит она мне.

– Николай Арентсен, – говорит он. – Бывший адвокат. В своё время я тут был, можно сказать, царь и Бог Николай Арентсен – закон. Ну, а теперь я – евангелие;

Поскольку вся эта тирада обращена ко мне, я считаю нужным справиться:

– И какое же евангелие вы нам пришли провозвестить?

– А знаешь ли, что я должен сказать тебе, Роза, – говорит он, вдруг совершенно забыв обо мне, – мне кажется, нам с тобой лучше обоим разом, да в воду.

– Да, оно, верно, и лучше! – говорит она. Пауза.

Я посмотрел на него: за тридцать, довольно заурядная внешность, с брюшком, короткая шея, красивый рот.

– Нет, отчего же лучше? – вдруг говорит он. – У тебя муж, ребёнок, долгая жизнь впереди. Нет уж, Роза.

На это она ответила:

– Ты, я вижу, всё тот же.

Я подумал: «Господи, и зачем она тут сидит и поддерживает эту беседу? Неужто нельзя встать и уйти?». И тут он ей выкладывает:

– Вот-вот, Роза, а я что говорил? Ведь говорил же я, что тебе следует выйти за почтаря Бенони, а вовсе не за меня? Это младенцу понятно.

– Но я снова вышла замуж, что же ты про это молчишь?

– Нет. Тут всё в порядке.

– В порядке? – переспрашивает она, впервые, кажется, с живым интересом. – Мне сказали, ты умер, вот я и вышла.

– Нет-нет, тут всё в порядке, то есть какое, к чёрту, в порядке, но я и приехал навести порядок. Умер? Разумеется, я умер. За то мне и вознаграждение было обещано. Но я его не получил сполна, добрые господа меня надули. Вот я и выплыл, и ожил.

Она, конечно, привыкла к его безудержному цинизму, но всё же её передёрнуло, и он это заметил.

– Ну как же! Как же! – запричитал он. – Ты в совершеннейшем ужасе, и прочая, и прочая! Но я отнюдь не собираюсь жить по получении вознаграждения, я тотчас снова умру! Благодари своих жуликов за то, что я здесь, пред тобою. Я их дважды остерегал, неужто они не могли тебя от этого уберечь? Я дважды оповещал мою мать о том, что я жив, но жулики меня не добили.

Роза вдруг успокоилась, она сложила руки и сказала:

– О, как это всё мерзко!

– Да, я мерзок, мерзок, я всё тот же. Но господа-то, господа, а? Впрочем, пойми меня правильно: я не столько твоего мужа подозреваю, сколько его поверенного.

– Да кто это? Ничего не пойму…

– Это Мак.

Что-то мелькнуло в нём даже привлекательное, однако грубая откровенность его была достойна лучшего применения. Мне хотелось выручить Розу, и я сказал:

– Простите, но отчего вы его не спросите, зачем он вас посвящает во все подробности своей сделки?

– А это я тебе сейчас объясню, – отвечал он, обращаясь к Розе. – Твой брак с Бенони – законнейший брак, и тут я ни на что решительно не посягаю. Заслуженнейшее презрение твоё я испытывал долгие годы, и чтобы вынести память обо мне, тебе пришлось бы воротиться к временам нашей юности, ко мне прежнему, давнему. И довольно. Но дело-то в том, что я хочу получить обещанное вознаграждение, у меня на него кой-какие виды. Вот я и подумал: а вдруг мне Роза поможет?

– О временах нашей юности – это ты верно сказал, – проговорила Роза, отвечая каким-то собственным мыслям. Она, кажется, ещё что-то хотела сказать, но он перебил:

– О, как же. Ты сама это мне говорила, я знаю, всё знаю. И если тебе угодно носиться с этими воспоминаниями – так и на доброе здоровье! Но ведь ты бы хотела, чтобы я и сейчас тебя растрогал и чтобы можно было меня пожалеть. И я бы пролил слезу о том, что в тебе потерял, и разве ты бы не наслаждалась, если бы, идя навстречу тонким твоим сантиментам, я на коленках бы ползал перед тобою и целовал твои башмаки?

Никогда не забуду: невозможный, совершенный цинизм этого негодяя вызывал во мне уважение! Он помог ей подняться, она вскочила и мучительно, обиженно наморщила брови.

– Мне больше не о чем с тобой говорить! – сказала она.

– Ну, а если я вспомяну твою жаркую, раскалённую улыбку? – спросил он невозмутимо.