Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

— Только не в ваших устах. Вы интересуетесь людьми, потому что любите их.

— Да. Если можешь чем-то помочь человеку, это следует делать. Самое достойное занятие.

— Если можешь, — повторил Ллевеллин.

Уайлдинг глянул на него недоверчиво.

— Ваш скепсис кажется очень странным.

— Это лишь признание огромных трудностей на этом пути.

— Неужели это так трудно? Человеку всегда хочется, чтобы ему помогли.

— О да, мы склонны верить, что каким-то загадочным образом другие могут добыть для нас то, чего сами мы не можем — или не хотим добыть для себя.

— Сочувствие — и вера, — серьезно сказал Уайлдинг. — Верить в лучшее в человеке — значит вызвать это лучшее к жизни. Люди отзываются на веру в них. Я в этом неоднократно убеждался.

— И по-прежнему убеждены?

Уайлдинг вздрогнул, будто задели его больное место.

— Вы можете водить рукой ребенка по листу бумаги, но, когда вы отпустите руку, ребенку все равно придется учиться писать самому. Ваши усилия могут только задержать развитие.

— Вы пытаетесь разрушить мою веру в человека?

Ллевеллин с улыбкой ответил:

— Я прошу вас иметь жалость к человеческой натуре.

— Побуждать людей проявлять лучшие…

— Значит заставлять их жить по очень высоким стандартам, стараться жить сообразно вашим ожиданиям, значит быть в постоянном напряжении. А излишнее напряжение приводит к коллапсу[210].

— Так что же, рассчитывать на худшее в людях? — язвительно спросил Уайлдинг.

— Приходится признать такую возможность.

— И это говорит служитель религии!

Ллевеллин улыбнулся.

— Христос сказал Петру, что тот предаст его трижды, прежде чем прокричит петух. Он знал слабость Петра лучше, чем знал это сам Петр, но любил его от этого не меньше.[211]

— Нет, — с силой возразил Уайлдинг. — Не могу с вами согласиться. В моем первом браке, — он запнулся, но продолжал, — моя жена — она была прекрасная женщина. Она попала в неудачные обстоятельства; все, что ей было нужно, — это любовь, доверие, вера. Если бы не война… Что ж, это одна из маленьких трагедий войны. Меня не было, она была одна, попала под дурное влияние.

Он помолчал и отрывисто добавил:

— Я ее не виню. Я допускаю: она жертва обстоятельств. Но в то время я был сражен. Я думал, что никогда не оправлюсь. Но время лечит…

Он сделал жест.

— Не знаю, зачем я вам рассказываю историю своей жизни. Лучше послушаю вашу. Вы для меня нечто абсолютно новое. Хочу знать все ваши «как» и «почему». На том собрании вы произвели на меня сильное впечатление. Не потому, что вы повелевали аудиторией — это и Гитлер умел. Ллойд Джордж[212] умел. Политики, религиозные лидеры, актеры — все могут это в большей или меньшей степени. Это дар. Нет, меня интересовал не производимый вами эффект, а вы сами. Почему это дело казалось вам стоящим?

Ллевеллин медленно покачал головой.

— Вы спрашиваете то, чего я сам не знаю.

— Конечно, тут сильная религиозная убежденность. — Уайлдинг говорил с некоторым смущением, и это позабавило Ллевеллина.

— Вы хотели сказать — вера в Бога? Так проще. Но это не ответ на ваш вопрос. Молиться Богу можно, опустившись на колени, в тихой комнате. Зачем публичная трибуна?

Уайлдинг нерешительно сказал:

— Видимо, вам казалось, что таким путем вы принесете больше добра, убедите большее число людей.

Ллевеллин в задумчивости смотрел на него.

— Из того, как вы это говорите, я заключаю, что вы неверующий?

— Не знаю, просто не знаю. В некотором роде верю. Хочу верить… Я безусловно верю в положительные качества людей: доброту, помощь падшим, честность, способность прощать.

Ллевеллин помолчал.

— Добродетельная Жизнь. Добродетельный Человек. Да, это легче, чем прийти к признанию Бога. Признать Бога — это трудно и страшно. Но еще страшнее выдержать признание Богом тебя.

— Страшнее?

Ллевеллин неожиданно улыбнулся.

— Это напугало Иова[213]. Он, бедняга, понятия не имел, что его ждет. В мире закона и порядка, поощрений и наказаний, распределяемых Всевышним в зависимости от заслуг, он был выделен. (Почему? Этого мы не знаем. Было ли ему нечто дано авансом? Некая врожденная сила восприятия?) Во всяком случае, другие продолжали получать поощрения и наказания, а Иов вступил в то, что казалось ему новым измерением. После достопохвальной жизни его не вознаградили стадами овец и верблюдов — наоборот, ему пришлось претерпеть неописуемые страдания, потерять веру и увидеть, как от него отвернулись друзья. Он должен был выдержать ураган. И вот, избранный для страданий, он смог услышать глас Божий. Ради чего все это? Ради того, чтобы он признал, что Бог есть. «Будь спокоен и знай, что я Бог». Ужасающее переживание. Этот человек достиг высшего пика. Но продолжаться долго это не могло. Конечно, трудно было об этом рассказывать, потому что нет нужных слов и невозможно духовное событие выразить в земных понятиях. И тот, кто дописал Книгу Иова до конца, так и не сумел понять, про что она; но он сочинил счастливый и высоконравственный конец, согласно обычаю того времени, и это было очень разумно с его стороны.

Ллевеллин помолчал.