Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

— Ну что же, сегодня маленькая Милли Барт может наконец заснуть спокойно. Все-таки она не испортила все дело. Какое это для нее облегчение!

— Неужели?

— Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.

— Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.

— Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.

— Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» — посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь. Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.

Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его — настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.

— Послевыборное похмелье? — спросил я.

Гэбриэл застонал.

— Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?

Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.

— Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, — заметил я.

— Пожалуй. — Гэбриэл слабо усмехнулся. — К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.

— Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.

Гэбриэл снова усмехнулся.

— О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!

— За успех вашей карьеры? — Я поднял свой бокал. — Это начало.

— Да, начало, — подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.

— Похоже, вас это не очень радует?

— Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье. Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!

— Лейбористы получили изрядное большинство.

— Я знаю. Это великолепно!

— Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!

— Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон[94], конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир — сложная штука. Иден[95] — приятный сладкоречивый английский джентльмен…

Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.

— Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[96] и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке — сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.

— А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?

— Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом — полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.

— Какую идею?

Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.

— Вечно вы все понимаете неправильно. Черт побери! Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.