Роза ветров

Все обрезало в одно утро серым дождем. Он шел не крупный и не мелкий, не быстро и не тихо, днем и ночью. Шел неделю, другую. Раскисла земля. Заглохли надолго комбайны и тракторы. Районное начальство не вылезало из колхозов. Все шло в ход: доброе слово и совет, и выговоры, и угрозы отдать под суд. А комбайны продолжали простаивать, и хлеб осыпался…

Лишь в конце октября проглянуло холодное солнце и засияло по-летнему небо. Улеглись страсти. Заработали комбайны. Продолжалась уборка.

…Павел попал в Рябиновку поздним вечером. В правлении колхоза висел густой табачный настой. На лавке, протянувшейся вдоль стены и вытертой до блеска штанами, лежал, завернувшись в чапан[1], сторож.

— Здравствуйте, дедушка. А где же у вас начальство?

— Начальство? Оно, поди, теперича спит.

— А я уполномоченный, из района.

— Упал намоченный? — хохотнул дед. — Ох, горюшко с вами. К чему только посылают? Мешаться тут да яички сырые пить?

— Вы, дедушка, не шутите. Мне бы куда-нибудь на ночлег пристроиться.

— Придется.

Старик запер дверь на замок, сердито подергал его, увел Крутоярова к себе в избенку, стоявшую рядом с правлением. Наказал хозяйке:

— Постоялец наш будет, уполномоченный. Накорми его. А спать пусть на полатях спит, там тепло и простор.

Утром чуть свет Павел сидел в конторе. Председатель колхоза по фамилии Оглуздин, взлохмаченный и небритый мужчина, распекал знакомого по встрече в дороге шофера Афоню Соснина:

— Всю ночь пил?

— Посидели немножко у тетки.

— Немножко, а сам на ногах стоять не можешь!

— Не шуми на меня, Василий Васильевич! — ощетинился Афоня. — Я кровь за вас проливал, а вы тут сидели, с бабами якшались!

— Я не шумлю, — испугался Василий Васильевич. — Я к тому, что с этими пьянками хлеб загубим. Успевать надо пока сухо. А кто от комбайна зерно отвозить будет, если ты ни тяти, ни мамы!

Павел подошел к Афоне.

— Что же ты, фронтовичок, людей-то подводишь?

— Я? Подвожу? Много тут вас всяких ездит, и все орать мастера! — Афоня пошел в лобовую.

Павел принял этот натиск, поднялся на Афоню азартно, как в игру вступил:

— Из-за пьянки хлеб губить? Ты что? Если к обеду не будешь у комбайна, я с тобой не так еще поговорю.

Павел распахнул шинель — блеснул на гимнастерке орден.

— Ладно, Крутояров. Все сделаю.

Когда Афоня ушел, Павел спросил Василия Васильевича:

— Кто секретарь комсомольский здесь?

Василий Васильевич засмеялся:

— Вот это и есть ваш секретарь. Вот они, ваши огурчики!

— Не смейтесь. Вы, наверное, член партии?

— Не был никогда. Беспартейный.

— Жалко, что таких на руководящей работе держат, — раздраженно заметил Павел.

— А я и не держусь, — помутнел Василий Васильевич. — Сядь на мое место и управляй. Скоро схлыздишь.

— Это мы еще увидим, вот завтра соберем всех коммунистов и увидим.

Василий Васильевич насмешливо глядел на Павла, кивал головой, поддакивал. Ублажал так, как ублажают капризничающего ребенка. Павел быстро понял его маневр и вышел из кабинета. Зачем надо было угрожать председателю собранием, ведь Василий Васильевич прав, уборка не терпит проволочек, и он поделом срамил шофера.

К полудню Афоня Соснин, выспавшийся, побритый, завел «полуторку». Поехали в поле все члены комбайнового агрегата: комбайнер, тракторист, штурвальный, копнильщики. Все, кроме старика-комбайнера, молодые женщины, почти девчонки. Пугливо молчали, изредка взглядывая на Павла.

— Что вы, как на похороны едете? — спросил он.

— Мало веселого.

— Но и унывать не резон.

Одна веснушчатая, с тонким красивым лицом, усмехнулась, встала в кузове рядом с Павлом, придерживаясь рукой за кабину, распахнула пальтишко.

— Видишь, в чем еду? — Мотнулись навстречу друг другу прикрытые худенькой сорочкой груди. — А дома сынишка Виталька остался, тоже почти голый, да еще и один.

— Хоть бы постыдилась! — заговорил старик-комбайнер.

— Некого мне стыдиться. Я — не воровка.

— А муж? — сорвалось у Павла.

— Муж там остался, — отвела взгляд веснушчатая. — А ты тут агитируешь. Живой!

«Полуторка» подрулила к комбайну, одиноко, как подстреленный журавль, торчавшему на поле.

— Вылезай, девоньки! — весело крикнул Афоня, открывая кабину.

Когда все повыпрыгивали из кузова, Афоня сказал:

— Вот эту кулигу, тут поди гектар с десяток будет, сегодня и рубанем.

— Многовато. Солнышко-то уже к вечеру, — возразил комбайнер.

— Как, девки, справимся? — спросил Афоня.

— Справимся, — ответила за всех веснушчатая.

Разогрели и завели двигатели быстро. «Коммунар», покачиваясь, двинулся по полю. Афоня подошел к Павлу.

— Ты, Крутояров, не подумай обо мне плохо. Тетка у меня позавчера померла. Я в логу этом проклятом сидел… Без меня и схоронили, а помянуть пришлось. Так в жизни водится. Вот и выпил… А этот, боров Оглуздин — подлый человек. Он не только не поддерживает комсомольскую организацию, но и смеется… Комсомол! Комсомол! Ты, Павел, приглядись… Тут только комсомольцы и работают как двужильные. Видишь, на комбайне? Это — все члены комсомола… Жрать нечего, полуголодные, а все равно идут… Так что не думай плохого!

Павел вспомнил слова Петра Завьялова: «Кое-кого надо гнуть силком!» Обормот! Разве таких согнешь!