Розанов

И в этом же письме к тем, кто когда-то принял его в свой орден, а потом изгнал из Религиозно-философского общества, прозвучали слова, которые опять же стали едва ли не крылатыми: «Творожка хочется, пирожка хочется. А ведь когда мы жили так безумно вкусно, как в этот голодный страшный год? Вот мера вещей. Господи, неужели мы никогда не разговеемся более душистой Русской Пасхой, хотя теперь я хотел бы праздновать вместе с евреями и с их маслянистой, вкусной, фаршированной с яйцами щукой. Сливаться, так сливаться в быте, сразу маслянисто и легко».

К евреям обращал Розанов и свою наивную и трогательную предсмертную волю 10 января 1919 года: «Я постигнут мозговым ударом. В таком положении я уже не представляю опасности для Советской республики. И можно добиться мне разрешения выехать с семьей на юг.

Веря в торжество Израиля, радуясь ему, вот что я придумал. Пусть еврейская община в лице Московской возьмет половину права на издание всех моих сочинений и в обмен обеспечит в вечное пользование моему роду племени Розановых честною фермою в пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, яйца, творог и всякие сладости и честную фаршированную щуку.

Верю в сияние возрождающегося Израиля, радуюсь ему».

Еще неделю спустя продиктовал уже самые последние письма – к литераторам и опять же к евреям.

«Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится, и что они должны предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой.

Что ничего нет хуже разделения и злобы и чтобы они всё друг другу забыли, и перестали бы ссориться. Все это чепуха. Все литературные ссоры просто чепуха и злое наваждение.

Никогда не плачьте, всегда будьте светлы духом.

Всегда помните Христа и Бога нашего.

Поклоняйтесь Троице безначальной и живоносящей и изначальной.

Флоренского, Мокрицкого и Фуделя и потом графов Олсуфьевых прошу позаботиться о моей семье и также Дурылина, и всех, кто меня хорошо помнит.

Прошу Пешкова позаботиться о моей семье».

«Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению. Главным образом за лоно Авраамово в том смысле, как мы объясняем это с о. Павлом Флоренским. Многострадальный, терпеливый русский народ люблю и уважаю».

Несложно увидеть, что В. В. не только протягивал руку всем, на кого при жизни нападал и кто нападал на него, но и в каком-то смысле забирал свою фирменную яичницу из всех партий, наций, стран и религий в пакибытие. Только вот родную сторону взять туда было невозможно…

«Ну, прощай, былая Русь, не забывай себя.

Помни о себе.

Если ты была когда-то величава, то помни о себе. Ты всегда была славна».

И все же самое трогательное и важное из своих предсмертных посланий он адресовал подруге своей младшей дочери Лидии Хохловой, которая, по воспоминаниям Надежды Васильевны, узнав о болезни В. В., отдала ему свой завтрак. «Отец был тронут до глубины души этим порывом сострадания и тут же написал ей записочку, хотя рука едва повиновалась ему».

И если это так, то был последний раз, когда гениальная розановская рука, выведшая столько букв, столько ерничавшая и страдавшая, столько растекавшаяся мыслию по необъятному древу познания добра и зла, мятежная, дурная, прекрасная, неповторимая, благословенная и проклятая, прощалась в лице никому не ведомой девушки со всеми своими читателями, прошлыми, настоящими и будущими:

«Лидочке Хохловой.

Милая, дорогая Лидочка.

С каким невыразимым счастьем я скушал сейчас кусочек чудного хлеба с маслом, присланного Вами из Москвы с Надей.

Спасибо Вам и милой сестрице Вашей. Я хочу, чтобы, где будет сказано о Розанове последних дней, не было забыто и об этом кусочке хлеба и об этом кусочке масла. Спасибо, милая. И родителям Вашим спасибо. Спасибо. Благодарный Вам – В. Розанов. Эту записку сохраните»[129].

Свидетельство о смерти

«Отцу становилось все хуже и хуже. За несколько дней до смерти отец попросил сестру Надю написать под его диктовку отчаянные письма друзьям, и в них не было преувеличения. Подходили мои именины. Папа их вспоминал, что-то удалось испечь, и он был очень доволен сладким пирогом с малиновым вареньем. После моих именин отцу стало еще хуже. Он просил Надю написать бывшим друзьям – Бенуа, Мережковским, обращение к евреям. Он со всеми примирился, ни на кого не имел зла. Как-то я его спросила: “Папа, ты отказался бы от своих книг ‘Темный Лик’ и ‘Люди лунного света’?” Но он ответил, что нет, он считает, что что-то в этих книгах есть верное, несмотря на то, что он был настроен в последнее время по-христиански и казался верным сыном Православной русской церкви», – вспоминала Татьяна Васильевна.