Наряду с этим Розанов видит бесспорное превосходство архитектоники толстовских произведений над всем в русской литературе. «На вопрос, чт
— Конечно, „Мертвые души“ выше как
Поэма Гоголя, может быть, гениальнее, властительнее, но «Война и мир» для Розанова да и для всякого русского нужнее, без нее он менее может обойтись. «Мастерства
Гоголь был, по определению Розанова, «волшебник микрокосма, преуменьшенного мира, какого-то пришибленного, раздавленного, плоского и даже только линейного, совершенно невозможного и фантастического, ужасного и никогда не бывшего». Совсем иное у Толстого. Форма его слабее, но зато какое содержание! — восклицает Розанов. «Этим
Гоголь-мыслитель, напротив, для Розанова не существует. Он просто не придает этой стороне Гоголя какого-ни-будь значения. «Выбранные места из переписки с друзьями» остались для Василия Васильевича книгою за семью печатями. А может быть, он просто и не прочитал ее. Такое тоже бывало: признавался, что не читал лесковских «Соборян», хотя Лескова ценил высоко.
Талант Гоголя велик, выше, чем у Толстого, но душа несравненно мельче, неинтереснее, даже «неблагороднее», чем у Толстого, полагал Розанов. «Все — „мертвые души“, обернувшийся „ревизором“ прощелыга, картежные шулера („Игроки“), забавные женихи и невесты („Женитьба“), недалекие офицеры и ремесленники, бездарные и вороватые чиновники…»
Отсюда и делается такой ограничительный вывод о всем творчестве Гоголя: «Горизонт до того тесен, до того узок, что задыхаешься. В сущности, везде Гоголь рисует анекдот и „приключение“, даже в „великой русской поэме“ своей… И это до того узко и, наконец, страшно, страшно именно в гении и корифее литературы, что растериваешься, ум сжимается недоумением и начинает негодовать. „Бедная ты, душа, а с
Мысль, как всегда у Розанова, спорная, острая, парадоксальная. Но дело не в том, чтобы «оспорить» Розанова, а в том, чтобы понять ход его мысли, ради чего все это говорится, какова «сверхзадача» всех его рассуждений.
Василий Васильевич при всем том, что не всегда с ним соглашаешься, обладал счастливым талантом: он понимал и чувствовал не только русскую литературу, ее творцов и их книги. За всем этим ему виделось нечто большее: Россия, русский народ, его история и нелегкое будущее. Без осознания этого нельзя по-настоящему оценить доводы Розанова — почему он ополчается на одно или хвалит другое. Гоголь для него — сатира и смех над Россией, ее настоящим и будущим, а Толстой — это русская земля в ее истории и славе, в жизни народной.
Объясняя исконную связь Толстого с землей, Розанов сравнивает его с огромным живым деревом. «Вся русская земля питает это красивое и долговечное дерево, свое любимое дерево». И далее следует личностное и потому возможно спорное, но тем самым и интересное суждение Розанова о писателях прошлого, о которых он говорит так запросто, как если бы они были его старыми друзьями: «У Грибоедова везде недостает теплоты; у Тургенева нигде нет религиозного, христианского глубокомыслия… Крылову недостает интеллигентности; у Гоголя нет благодушия и простодушия, он нигде не стоит к изображаемым предметам плечом к плечу, в уровень, любя и уважая. Всюду его взгляд устремлен сверху вниз, везде-то это ястреб, выклевывающий глаз действительности. Ужасный недостаток, плачевный! Наконец, эхо-Пушкин нигде не внедряется в предметы, а, как волна, только окатывает их, омывает и несет их аромат, но не сохраняет ничего из их сущности».