Розанов

Давно известно, что перечень того, чего «недостает» писателю, едва ли плодотворен. Гораздо полезнее бывают мысли о том, чем наделен писатель: «Благородная душа Толстого, благородная именно в силу многосоставности, и проникает внутрь предметов, видит их „душу“ и чудно лепит их формы». Вписывая Толстого в панораму русской литературы, Розанов находит ему место, где сосредоточено все то, что отсутствовало у его предшественников: теплота, вера, дар психологического прозрения, изобразительный талант, склонность постоянно и у всех учиться.

Разнообразие толстовского освещения человеческих фигур и поступков позволяет увидеть в них больше, чем подчас хотел сказать сам автор. «Брильянт души своей» он поворачивал к предмету то одною гранью, то другою. «Где истина, — смотрите сами». В результате этого, хотя, судя по эпиграфу к «Анне Карениной», он думал первоначально «расказнить» прелюбодеицу, изменившую супружескому и материнскому долгу, но «правда дела» и многогранность освещающего «брильянта-глаза» сделали то, что едва ли какое-нибудь другое лицо его произведений так взволновало читателей, так привлекло к себе их любовь и скорбное уважение, как этот трагически прекрасный образ.

Сила художественного дарования переиначила первоначальный замысел романа. Пришлось Толстому «изменницу» выводить вторично («Крейцерова соната»), намеренно придав ей отталкивающие черты. «Однако правда дела и опять же многогранный его дар сделал то, что осудили все убийцу-мужа, осудили его больше, чем убитую „прелюбодеицу“. Теплота и правда его произведений всегда пересиливали его тенденции, и от этого последние, в случае ошибочности, теряли свою силу».

Художник оказывался сильнее проповедника. Розанову особенно важно, что церковное понимание семьи подвергается у Толстого суровой критике. Семейный вопрос, как всегда, был для Василия Васильевича определяющим, и сквозь эту призму взирал он на творчество писателя.

Необычно ставит Розанов и вопрос о всемирном значении Толстого, делая различие между «популярностью» Гюго, Диккенса, Вальтера Скотта, Тургенева, Гончарова, которые пришли в цивилизацию, «посидели за ее столом», вкусили, но не они были «сама эта цивилизация». Ибо всемирность определяется не успехом, а лишь самим содержанием и значимостью произведения. «Без Гете, без Байрона, без Шиллера и также без Толстого цивилизация не дополучила бы некоторого составного и необходимого цвета в себе; она сама бы стала меньше; несколько не доразвилась бы, не дородилась бы, разница неизмеримая со всемирной читаемостью, даже со всемирными восторгами!»

Именно эти имена составляют для Розанова сущность современной цивилизации: «Я назвал бы Гете мудрецом, Шиллера — поэтом, Байрона — судьей и карателем и Толстого — совестью этой единой цивилизации».

Обращаясь к национальной стороне творчества Толстого, которая только и является формой проявления его всемирности, Розанов определяет «всеобщность» как главное в наследии Толстого. «Ни один из русских писателей не захватил на полотно своей живописи такого огромного куска действительности, и даже нельзя сказать: „куска“, — не захватил под кисть свою вообще всю русскую действительность в такой обширности и так основательно, как это сделал Толстой».

В статье «Толстой между великими мира», написанной под псевдонимом В. Варварин к 80-летию писателя, Розанову видятся исторические параллели Толстому в мировой культуре: «Толстой имеет для нашего народа и в нашей цивилизации то же положение, такое же значение, какое — будем перебирать с севера — имеет для Швеции Линней, для Англии — Шекспир, Бэкон или Джон Нокс, для Дании — Торвальдсен, для Германии — Гете, Меланхтон или Цвингли, для Франции — Мольер или Кальвин, для Италии — Данте или Савонарола, или Микель-Анджело, или Леонардо-да-Винчи. Читатель удивится, и я тоже удивляюсь, написав этот пестрый список имен. Между тем он не случайно попался под перо, и нет имени, над которым я не подумал бы, сопоставив его с именем Толстого»^[368]. Этот «пестрый список» выражал для Розанова своеобразие национального склада ума, а не мерило высоты художественного и интеллектуального дарования.

Но к такому выводу Розанов пришел не сразу. Прочитав летом 1900 года книгу Д. С. Мережковского о Толстом и Достоевском, печатавшуюся первоначально в журнале «Мир искусства», Розанов заговорил о том, что «одна чистая, беспримесная литература не удовлетворяет более русского ума и сердца», поскольку не соответствует новому фазису исторического развития России. К трем писателям минувшей эпохи, у которых завершенность стиля и мысли русской литературы выразилась наиболее полно, он относит Тургенева, Гончарова и Островского. «Кристалл чистой и строгой литературности не имеет в них никакого изъяна, ни излома, ни пятнышка». Это образцы, но образцы уже минувшего этапа литературного развития.