Розанов

Влияние это было всеобъемлющим, хотя и продолжалось для Розанова лишь одно десятилетие. Но осталась память об этом ученичестве, когда как бы вкладывали руку свою в руку Белинского и мысленно говорили: «Веди нас!.. Мы верим тебе и только тебе одному».

И вот наступил в 1911 году 100-летний юбилей Белинского. Что знаменует он для Розанова, на какие мысли наводит? Лихорадкой Белинского до сих пор лихорадит общество, говорит Розанов. Косвенно все пошло «от него». И в то же время Белинский ныне так явно устарел как критик, считает Розанов, что «об этом нечего распространяться». А ведь когда-то даже не верилось, что жизнь может пойти вне путей Белинского.

И что примечательно, это утверждение отнюдь не противоречит всему говорившемуся ранее. Просто другими глазами посмотрел стареющий писатель на свою юность. Не отрекся от нее, но и не остался на юношеских позициях, даже попытался взглянуть в даль веков: «Двухсотлетие рождения Белинского если и будет когда праздноваться, то уже с таким ощущением археологичности, старины, чего-то „быльем поросшего“ и всеми забытого, что жутко и представить себе; итак, наступает последний день, когда Россия даст Белинскому живую оценку, живое воспоминание…»

Что касается 200-летия Белинского, то оно наступит, и будем праздновать, и, надо надеяться, издадим полностью его переписку с В. П. Боткиным, не вошедшую в полное академическое собрание сочинений. В ней Белинский «живее всех живых» высказался по интересовавшему Розанова «семейному вопросу» — так остро и бесспорно высказался, что до сих пор издатели наши не решаются печатать.

Но вернемся к юбилею 1911 года. На другой день после юбилейной статьи Розанова в «Новом времени» появилась его статья в либеральном «Русском слове», где Белинский представлен «князем мысленного царства» всего идейного мира России. Неповторимость Белинского передана характерным для стиля Розанова приемом, который можно было бы назвать «принижением ради возвеличения»: «У него не было в сочинениях ни капли поэзии: Грановский писал изящнее его; Герцен писал красивее, разнообразнее, смелее; по тону, по стилю — Добролюбов был сильнее его; Чернышевский был подвижнее, еще живее, разнообразнее; кроме Добролюбова, все названные писатели были его ученее, тоньше и культурнее развиты, в собственном смысле — образованнее. Но никто из них не получил такого значения, как Белинский, „отец всего“, — „отец“, собственно, и их всех, перечисленных писателей, в том числе и современных ему почти ученых людей, как Герцен. Белинский прямо „из рук“ учился у Герцена гегельянству и политике и между тем Герцен был всего его „сыном“, его „приемышем“, — например, в расхождении с славянофилами, став „на сторону Белинского“, тогда как Белинскому и на ум никогда не приходило „становиться на чью-нибудь сторону“. Он был „первоначальный“; именно — „отец всего“»^[654].

Психологический прием Розанова-публициста рассчитан весьма умело. Сказать в 100-летнюю годовщину, как говорили многие, что Белинский великий критик и т. п. — это значит ничего не сказать и уж, во всяком случае, не привлечь внимания читателей. Иное дело обратиться к человеческим слабостям великого критика, отметить даже его не столь высокую, как, например, у Лессинга, образованность (ведь немец «знал даже греческий язык»!). А Белинский «жил в комнатке, и весь его мир ограничивался „комнаткой“ и рядами книг на полках… „Святой“ в келье „книжности“… Он не мог „понюхать вещи“: все предметы для него никак не пахли. Мыслей — сколько угодно, а обоняния — никакого. Вот границы его натуры и гения».

А затем, как бы вдруг, провозглашается, что «все от него пошло». «Дух Белинского», «смысл Белинского» — у всех нас, с каждым, во всяком. «Всякий из нас, — не стой в прошлом фигуры Белинского, — несколько иначе бы чувствовал, мыслил, говорил. Немного — и все-таки иначе». Белинский — «родоначальник целого общества», «преобразователь всего общественного духа, преобразователь его в философском отношении, преобразователь его в литературном отношении, преобразователь его в политическом отношении, преобразователь его даже в вероисповедном смысле».

И вместе с тем Розанов, человек глубоко религиозный, говорит, что церковь слабела везде, где водворялся «пафос Белинского», где прививалась его «литературная религия».

Важнейшим в Белинском был его дух исключительности: или я, Виссарион, или Фаддей Булгарин. «Булгариным» же он обзывал или готов был обозвать все, что было «не мы», не «я, Герцен, Бакунин и Грановский». Так произошло его «Письмо к Гоголю». «Завыл волком» (собственное о себе выражение Белинского в письме) батя Виссарион, пишет Розанов, когда появилась после «Мертвых душ» неожиданная «Переписка с друзьями» Гоголя… — «Прочь от этого нового Булгарина».

Так нетерпимость к «инакомыслию», утверждение «своей» точки зрения в противовес «враждебной», подлежащей изничтожению — в прошлом веке духовно, а в нынешнем физически, — стали национальной традицией русской критики, литературы, философии, всей идеологической жизни.