Розанов

Тогда же, очевидно, Розанов записал строки, вошедшие затем в «Опавшие листья»: «Базар. Целый базар в одном человеке. Вот — Герцен. Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет. Как это бедно. Герцен и богач, и бедняк» (211).

В марте 1912 года отмечалось 100-летие рождения Герцена. Розанов написал воспоминания «Герцен и 60-е годы», однако их сняли с набора в «Новом времени». Воспоминания не подошли «общей линии» суворинской газеты. Ведь Василий Васильевич обладал удивительной способностью писать «сразу в двух направлениях», с одной стороны, говоря о том, что Герцен подготовил подъем 60-х годов, а с другой — утверждая, что «в Герцене, собственно, не зародилась, а погибла русская революция» (334).

Но над всем этим брало верх отношение к Герцену как к «барину», «почти миллионеру», о чем разночинец Розанов никогда не забывал. «Читал о страдальческой, ужасной жизни Гл. Успенского, — писал он в „Уединенном“. — Его душил какой-то долг в 1700 руб.; потом „процентщица бегала за мной по пятам, не давая покою ни в Москве, ни в Петербурге“. Он был друг Некрасова и Михайловского. Они явно не только уважали, но и любили его (Михайловский в письме ко мне). Но тогда почему же не помогли ему? Что за мрачная тайна? Тоже как и у почти миллионера Герцена в отношении Белинского» (45).

Сопоставляя славянофилов и западников, Розанов говорил, что от И. В. Киреевского пошли русские одиночки, а от Герцена — русская «общественность». Чернышевский и Добролюбов «сообщили всему движению закал и твердость стали, тогда как Герцен был только мягкое железо… Вся Русь поняла и сразу оценила стих Добролюбова — чуть ли не единственный стих, какой он написал, — не из шутливых:

Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою,
И тебя благословляю,
Шествуй тою же стезею…

„Вот таких восьми строк во „всем“ Герцене нет, — продолжает Розанов. — На „родное“ — по-родному и отозвались. Вся Русь откликнулась на стих Добролюбова; больше: она вся встала перед ним“»^[663].

Розанов вспоминает, что когда в Петербурге на людном собрании «Общества в память Герцена» после двух-трех чтений о нем «корифеев петербургского либерализма», он заговорил «и о Добролюбове», то был остановлен пренебрежительным замечанием: «Ну можно ли сравнивать Добролюбова с Герценом… Добролюбов же был совсем не образован. А Герцен — европейский ум. Да и какой талант, — разнообразие талантов!»

Да, замечает Розанов, Добролюбов и Киреевский были беднее Герцена, но в каком-то одном и чрезвычайно важном отношении они были и неизмеримо даровитее его. «Ключ и Киреевского и Добролюбова бил из глубины земли… Бил и не истощался и поил многих и многих… Это — любовь к родной земле, к дальней околице, к деревенской песне… Капля крови, общая с народом у них, у обоих была».

Добролюбов вызывал у Розанова искреннее преклонение как «наиболее чистая фигура 60-х годов, может быть, совершенно чистая» — ведь в литературе это так трудно сказать о ком-нибудь. И недолгая жизнь этому способствовала: иногда смерть «сберегает» людей, а не губит их. Добролюбов захватил именно самую раннюю, самую идеальную полосу 60-х годов, когда все было «в надежде» и еще ничего не началось «в осуществлении»… А «осуществленное» редко бывает похоже на надежды.

Высокая оценка Розановым Добролюбова существенна сегодня еще и потому, что, привыкнув за долгие годы к идеологическим штампам в отношении к революционным демократам, наше литературоведение подчас утрачивало ту правдивость, которой одной лишь внемлет читатель. Исторический парадокс заключается в том, что ныне нам понадобился Розанов, чтобы снова поверить в Добролюбова. Возможно, такая постановка вопроса покоробит иных догматиков от литературы, но правда истории сильнее воли тех, кто писал об этой истории на основе ложных теорий, привнесенных в литературу от политики.

В эпоху освобождения крестьян, в эпоху великих реформ критика Добролюбова была «реальная и публицистическая». Она и не могла быть иной. Он был прав, говорит Розанов, в полемике с Достоевским и Страховым. «Прекрасно и разумно то время, которое, „как один человек“, поднимается для осуществления великой задачи истории, — не зная ни разделений, ни покоя по углам». И Добролюбов сыграл счастливую роль в эту эпоху. Никто не должен, «не смеет» жалеть его молодости, его ранней смерти. «Как будто есть удовольствие умереть в 65 лет от какого-нибудь нефрита или склероза. Прекраснее краткая яркая жизнь».