Вдруг между стволами сосен, на верхней просеке, полыхнуло красное зарево, посыпались искры от факелов, и заплясали черные тени в багровом дыму.
Волчьим воем выли трубы – раковины, бубны ревели бычьими ревами, флейты визжали неистовым визгом, и тяжкие гулы тимпанов раскатывались подземными громами.
Бурей неслись исступленные женщины, девушки, девочки и старые старухи: головы закинуты; змеи сплелись в живые венки; волосы по ветру; белая пена у рта; лица, точно в крови, в красном отблеске факелов. Дряхлые бабушки нянчили новорожденных ланят, а молодые матери кормили грудью волчат.
Скатились на поляну по просеке; заплясали, запели, и казалось, вся Гора с ними пляшет, поет:
Кругом по круглой поляне вился хоровод так воздушно-легко, что белые головки ромашек и лиловые – колокольчиков чуть склонялись под ним, как под веяньем призраков. Колесом вертелся круг большой, извне, а маленький – внутри – стоял не двигаясь, как ось в колесе. Жрицы-фиады стеснились в нем так, что не видно было, что они делают: ноги не двигались, а руки шевелились, ходили проворно туда и сюда, как у чешущих гребнями шерсть.
«Что они делают?» – вглядывался Тута и все не мог понять. Вдруг показалось ему, что какое-то кровавое лохмотье между ними треплется; и с чувством дурноты закрыл он глаза, чтобы не видеть.
Тихо пели, и песнь звучала, как стон:
Вдруг хоровод остановился как вкопанный, и повалились все лицами на землю. Одна только жрица стала в средоточье кругов, подняла руки к небу и воскликнула громким голосом:
– Приди! Приди! Приди!
И такая радость была в лице ее, как будто она уже видела Того, Кого звала.
«Кто это? Кто это?» – узнавал – не узнавал ее Таму, любимую – любящий. «Бесноватая! Девка под богом, что телка под оводом… Ну, что ж, и такую любишь?» – спросил он себя с надеждой и ответил с отчаянием: «Люблю».
Медленно зашевелился, зашуршал в ветвях, как медведь, лезущий к дуплу за медом. Услышав над собой испуганный шепот Гингра, только усмехнулся, и вцепившуюся в него кошачью лапку Тутину оттолкнул с грубостью. Нащупал под ногами сук покрепче и, держась руками за верхний – тот, на котором сидел, – привстал, сделал шаг, другой; раздвинул ветви и высунул голову. Лез на мед медведь и не боялся пчел.
Увидела? Нет, смотрит выше, в небо. Но опустит глаза – увидит. Опустила – не увидела, как ночная птица днем.
Сделал шаг еще, еще раздвинул ветви и высунулся весь на яркий свет факелов: «Да ну же, ну, гляди, сова слепая!»
Увидела. Гневом озарилось лицо ее, так же как тогда, под обрывом, у моря, когда просвистело над ним копье Бритомартис-охотницы.
Подняла тирс. С сердцем, замиравшим от надежды, он ждал: бросит в него тирс, пальцем укажет, закричит: «Зверь!» – и спустит фиад, как ловчиха спускает на зверя свору бешеных псиц: «Трави его, терзай!»
Но глаза их встретились, и он понял, что опять, как тогда, она сжалится – простит. О, лучше бы выжгла глаза ему раскаленной головней, чем этим прощающим взором.
Опустила руку с тирсом на лежавшую у ног ее девочку. «А, сучка! – узнал Таму Эойю, когда подняла она голову. – Ну, помоги же хоть ты – крикни же, крикни, как следует!»
Крикнуть хотела Эойя, но Дио зажала ей рот рукою.
Кроме них двоих, никто еще не видел его: как пали все давеча лицами на землю, так и лежали не двигаясь; знали, что здесь бог: увидеть его – умереть.
Дио повернулась к Таму спиной и, указывая в противоположную сторону, крикнула:
– Ио, ио, Адун! За мной, сестры!
Все вскочили, ответили криком на крик:
– Ио, Адун!
И бросились бежать, куда указывал тирс, – по нижней просеке.
Не успел Таму опомниться, как поляна опустела, огни потухли, и опять сомкнулась над ними черная ночь; только белые зарницы полыхали – перемигивались, пересмеивались огненные диаволы.
«А Килик-то, подлец, соврал: большого удовольствия не получили, – усмехнулся он. – Врет и Гингр, старый козел, что бог на Горе: никого здесь нет, ни бога, ни диавола!»